С того самого времени я немного горжусь тем, что являюсь частью негласной общины обособленных выживших, которые живут где-то в горах, держась особняком, и никогда не общаются друг с другом, опасаясь быть увиденными охотниками. Я предполагаю, что именно благодаря этому они сумели выжить так долго – они ничего не оставляли на волю случая. Поначалу я этого не понимала. Но сейчас я ценю это. И с этих пор, даже никого не видя, я никогда не чувствовала себя одинокой.

Но это сделало меня и более бдительной; если те выжившие до сих пор живы, они скорее всего умирают от голода и полностью отчаялись, как и мы. Особенно в зимние месяцы. Кто знает, возможно, из-за голода или потребности защищать свои семьи они приблизились к границе отчаяния, возможно, их щедрость сменилась инстинктом выживания. Я знаю, ведь мысли о голодающих Бри, Саше и самой себе иногда вызывают во мне очень безрассудные мысли. Поэтому я не стану представлять дело случаю. Мы поедем ночью.

В любом случае, так будет лучше. Мне нужно будет забраться туда утром в одиночестве, еще раз все изучить, чтобы еще раз удостовериться, что ни внутри, ни снаружи никого нет. Мне также надо будет вернуться на то место, где я видела оленя и дождаться его. Я знаю, что это займет много времени, но если мне удастся найти его и убить, мы сможем питаться им неделями. Большая часть того первого оленя, которого нам подарили несколько лет назад, испортилась, поскольку я не знала, как правильно освежевать его, как разделать и как хранить. Я сделала все как попало и все, что мне удалось получить с него, был только один ужин, перед тем, как все мясо не сгнило. Это была чудовищная трата еды и я полна решимости не допустить этого снова. В этот раз, к тому же благодаря снегу, я найду способ сохранить его.

Я лезу в карман и достаю нож, который мне подарил папа перед тем как уйти; я тру потрепанную ручку, на которой выгравированы его инициалы, украшенную логотипом морской пехоты, как и каждую ночь, с тех пор, как мы сюда приехали. Я говорю себе, что он все еще живой. Даже после стольких лет, даже зная, что шансы увидеть его близки к нулю, я все еще не могу смириться с этой мыслью.

Каждую ночь я хочу, чтобы папа не уходил, чтобы он не вызывался волонтером на войну. Начать с того, что это была глупая война. Я никогда не могла понять, как все это началось, и до сих пор не понимаю. Папа объяснял мне несколько раз, но я все равно ничего не поняла. Может быть, в силу возраста. Может быть, я еще недостаточно выросла, чтобы понять, какие бессмысленные вещи взрослые делают по отношению друг к другу.

Папа объяснял это как вторую гражданскую войну в Америке – на этот раз не между Севером и Югом, а между политическими партиями. Между Демократами и Республиканцами. Он говорил, что эта война назревала давно. Последние сто лет Америка постепенно становилась страной двух народов: крайние правые и крайние левые. С течением времени эти позиции настолько укрепились, что Америка стала государством с противоположными идеалогиями.

Папа говорил, что левые, Демократы, хотели, чтобы страной управляло расширенное правительство, которое бы подняло налоги до 70 % и принимало бы участие в каждом аспекте жизни человека. Правые же, Республиканцы, продолжали стремиться к учреждению компактного правительства, которое бы упразднило налоги и оставило человека в покое, предоставив ему самому о себе заботиться. Он сказал, что со временем эти две совершенно разные идеологии вместо того, чтобы прийти к компромиссу, продолжали расходиться в разные стороны, становясь все более радикальными – пока наконец не наступил тот момент, когда точек соприкосновения не осталось вообще.

По его словам, ухудшило ситуацию то, что Америка становилась слишком многолюдной и политикам было все труднее захватить внимание народа. Тогда они поняли, что лишь придерживаясь резко противоположных позиций, можно занять эфирное время, которое им было нужно для удовлетворения личных амбиций.

В результате этого самые выдающиеся люди обеих партий стали наиболее радикальными, стараясь переплюнуть соперника, и занимали позиции, в которые и сами не очень-то верили, но не сделать этого они уже не могли. Естественно, на дебатах партии могли только сталкиваться – что они и делали, каждый раз все жестче и жестче. Сначала борьба шла между личностями и носила устный характер. Но затем она переросла словесную войну. И однажды зашла за точку невозврата.

Переломный момент наступил лет десять тому назад, когда один политический лидер стал угрожать другому и произнес роковое слово: «раскол». Если Демократы попытаются поднять налоги хоть на один цент, партия Республиканцев выйдет из союза и каждая деревня, каждый город, каждый штат окажутся разделенными надвое. Не территориально, но идеалогически.

Он не мог выбрать более подходящее время: в этот период в стране был экономический кризис и недовольных, сытых по горло отсутствием работы, было предостаточно, чтобы он смог завоевать популярность. Средства массовой информации были в восторге от его рейтингов и предоставляли ему все больше эфирного времени. Вскоре его популярность еще выросла. В конце концов никто уже не мог остановить его, и поскольку Демократы не хотели идти на компромисс, а импульс уже был дан, его идеи еще упрочились. Партия пообещала их народу собственный флаг и валюту.

Это был первый переломный момент. Если бы кто-нибудь вышел вперед тогда и остановил его, возможно, все бы остановилось. Но никто не вышел. И он пошел еще дальше.

Подстегнутый всеобщим одобрением, политик пообещал собственную полицию новому государству, собственные суды, солдат и армию. Это был второй переломный момент.

Если бы президент партии Демократов в то время был хорошим лидером, он мог бы все остановить. Но он только ухудшил ситуацию, принимая одно неверное решение за другим. Вместо того, чтобы попытаться умиротворить все, бороться с ключевыми проблемами, которые привели к недовольству, он решил, что единственный способ подавить «Восстание», как он это называл, был жесткий политический курс: он обвинил все руководство Республиканцев в подстрекательстве к мятежу. Он объявил военное положение и арестовал их всех в течение одной ночи.

Это привело к обострению ситуации и сплочению всей партии Демократов, а также дроблению войск. Люди оказались разделены в каждом доме, каждом городе, каждой казарме; постепенно на улицах нарастало напряжение, сосед стал ненавидеть соседа. Даже семьи оказались разделены.

Однажды ночью верные Республиканцам офицеры согласно секретным приказам осуществили переворот и освободили их из заключения. Здание правительства осадили. И там, на ступенях конгресса США, прозвучал первый, роковой, выстрел. Когда погиб первый солдат, обратного пути уже не было. Была пересечена последняя черта. Американец убил американца. Последовала перестрелка, в ходе которой погибли десятки офицеров. Республиканское правительство вывезли в секретное место. С того момента армия разделилась напополам. Правительство разделилось напополам. Города, деревни, округа и штаты разделились напополам. Это стало известно как Первая Волна.

В течение первых нескольких дней антикризисные менеджеры и правительственные фракции старались восстановить мир. Но попытки их были тщетны и предприняты были слишком поздно. Ничего не было способно предотвратить надвигавшуюся бурю. Дело взяла в руки фракция воинственно настроенных генералов, жаждующих славы, которые хотели быть первыми в войне, получить преиммущество в скорости и неожиданности. Они решили, что разгромить оппозицию немедленно станет лучшим способом покончить со всем этим.