– Нет схожести в нас, Господи, кроме той, что, подчинившись скудному разуму художника, водила его рукой, наделяя Тебя, Непостижимого, чертами человеков, недостойных Имени Твоего и Слова. Коли я, а так говорит отец мой (Твой служитель), как и все люди, дитя Твое, отчего отстою так далеко от стоп Твоих, зачем помыслы мои так мелки и скабрезны, когда мог брать от Планов Твоих, к чему выискиваю в себе хоть кроху жалости к бездомной собаке или комару, выпивающему кровь мою, прежде чем раздавить его, когда Ты полон Любви ко всему сущему, и я мог бы испить ее от щедрот Твоих?

На что Господь, не открывая рта, намалеванного на подложке, ответил:

– Вопросы, Сын Мой, порожденные сознанием, отразившись от него, дадут ответы.

– Как эхо? – Адам до боли в пальцах сжал оклад.

– Все есть Эхо, – откликнулся Бог, и юноше показалось, что Он заговорщицки подмигнул.

Адам потер глаза, краски, уложенные особым образом на деревянное основание, являлись сейчас Всевышним для наблюдателя, но заставить «моргнуть» безжизненную материю могло только его сознание.

– Это я и имел в виду, – прозвучал голос Бога, подтверждая догадку Адама, – под словом «Эхо».

– Значит я, – прошептал юноша, поднимая над головой икону, – есть Ты, но в отраженном от моего же сознания виде.

Будь сейчас изображение перед глазами Адама, он явственно увидел бы, как нарисованный Бог улыбнулся. Юный исследователь собственной души, прижав Всевышнего к сердцу, зашагал по комнате, меряя расстояние между углами, морща при этом лоб и яростно вращая обезумевшими глазами.

– Я понял, Господи, – твердил он как в бреду. – Ты, Непостижимый Идеал, Незапятнанный Абсолют, Чистейшая Первозданность, Слово Истины, Звучание Высочайшее, сделав Великий Выдох Самое Себя, сотворил Мир, который есть Эхо Твое, отражение Сути Первоначальной от Антисути, задуманный Твоим же Планом.

Адам снова взглянул в глаза Всевышнему:

– Ты намеренно начал отражать себя от антимира, чтобы познать, как будет меняться Эхо всякий раз и как оно станет затухать.

«Красочный» Бог поправил юношу:

– Я намеренно разделил свою Суть на части, что, впрочем, не сильно меняет смысл, познание – всегда расчленение, единое никогда не познано.

Адам тяжело дышал, икона обрела вес огромного валуна, руки молодого человека тряслись, в глазах потемнело. Уже теряя сознание, он выкрикнул Всевышнему:

– Ты сотворил Антимир, который, отразив тебя, породил нас. Зачем?

3

Зачем? Этот вопрос обжигал нутро Иуды всякий раз, когда пальцы его касались горсти монет, позвякивающих в кармане пугающим набатом при каждом шаге. Страшная плата превратилась в невыносимый кошмар, и ее обладателю казалось, что он, все еще продолжающий дышать и двигать ногами, на самом деле мертв. Перед глазами, переставшими источать слезы, стоял Учитель, обмененный на …

Иуда в который раз опустил руку в карман и застонал от муки, снедающей его душу. Тяжесть сотворенного им обесценила мир, обессилила тело, опустошила землю и обезлюдила все вокруг него, только одинокая осина на каменистом склоне встречала согбенного путника, да и та трясла своими ветвями, то ли от страха, то ли от негодования.

Иуда, остановившись на миг, бросил взгляд на Иерусалимскую стену, вздохнул, как человек, принявший сложное, но неотвратимое решение, и направился к дереву. Под осиной, зажатый меж двух валунов, лежал сдохший осел. Бедное животное испустило дух намедни, неподалеку, и хозяин не придумал ничего лучше, чем оттащить труп к дереву, в сторону от дороги, дабы не связываться с его погребением в каменистой земле.

Иуда, вроде бы, не удивился находке, но отупело уставился на осла. Его вывернутые наружу губы, обнажившие крупные желтые зубы и уже почерневшие десны, облюбовали мириады «могильщиков» – злобно и алчно жужжащие мухи, успевшие отложить личинки, деловитые муравьи, снующие по раздутому на жаре брюху, и жирные слепни, вонзившие в поры нетерпеливые хоботки.

– Господи, – простонал Иуда, – ведь это же я.

– Ты об ослике, Иуда? – раздался Глас Небесный. – Или о мухах?

– Мне думается, я и то, и то, – слезы, казалось, уже выплаканные, снова потекли по впалым щекам.

– Нет, Иуда, – Глас был наполнен любовью, – ты есть другое.

– Что же, Господи, может быть ужаснее падальщика, пожирающего собственную плоть? – руки Иуды тряслись в унисон с листьями осины, в тени которой он стоял.

– Иуда, ты – отражение Христа, Сына Моего, в тридцати сребрениках. Эхо, отраженное корыстью тридцать раз «трансформирует» Христа в Иуду.

Осина перестала дрожать, человек под ней схватился руками за голову, словно пытаясь расколоть свой череп, эту несчастную скорлупу, скрывающую внутри благостную мякоть, Истину, ту суть, что всегда рядом, но не видна или предаваема.

– Господи, – возопил несчастный, – так что же я на самом деле?

– Ты для Христа, что и Адам для меня, – Глас источал мягкость и сожаление.

– Адам предал тебя? – поразился Иуда.

Глас «всколыхнулся»:

– Ты это тридцатикратное понижение вибраций Христа, Адам понизил Мои вибрации много больше, но вы оба – часть Плана, часть Мира, часть Меня.

– Что же делать мне, Господи?

– Дорога назад, ко Христу – тридцать воплощений, тридцать прощений предательства тебя тех, в кого поверишь более других.

– Какой же «долг» надобно вернуть Адаму? – прошептал потрясенный Иуда.

– Он в каждом, живущем на земле своем потомке, – коротко ответил Глас.

Наступила тишина такой глубины и силы, что Иуда догадался: Господь оставил его. Он еще раз взглянул на осла, достал нож, отсек у животного хвост и, подумав, высыпал из кармана все монеты. Оставалось только выбрать подходящий сук.

4

Подходящий сук, судя по всему, ветку осины, срезанную вчерашней грозой, старик заприметил издалека. Ельник, через который держал он свой путь, измучил больные ноги сухими корнями, словно чьей-то рукой выволоченными из земли и закрученными самым непредсказуемым образом. Обретенный посох, слава тебе, Господи, был хорош по росту и достаточно крепок, чтобы отшельник мог опереть на него вес тела. Путник перекрестился на редкий луч солнца, нашедший окошко среди плотного лапника высоченных древ, мокрых и хмурых, и, шагнув вперед, предался размышлениям.

«Долгие годы отшельничества потратил я на усмирение плоти и очищение разума, тысячи дней и ночей одиночества, сомкнувшего уста мои и утихомирившего беснование мыслей, и все ради одной цели – обратиться к Богу. Труд сей тяжел, но упорствовал я в достижении поставленного, оттого ныне сознание мое, подобно озеру, воды которого не тронет ветер, и некому бросить камень на гладь его, дабы шевельнуть зерцало, отражающее Небеса. Господи, осталось одно, что мешает мне обратиться к тебе, не как к Владыке, но как к равному. Покой, желанный и обретенный мною, говорит об имени, не том, что ношу в миру, а том, коему следовало