нужды не было — он у меня всегда острый, за инструментом слежу добросовестно, ибо нет ничего более позорного для палача, чем не суметь отсечь голову одним ударом — конечно, если не было указания намеренно лишь надрубить позвонки, но не перерубать горло. Дабы у приговоренного тело навсегда омертвело, слушаться перестало к ужасу его дикому…

Феникл был прикован к тому самому круглому камню у обочины. Цепями к «похмельному» валуну, как любя называли сей немалый булыжник в деревне. В десяти шагах стояло два стража, старательно не глядя на прикованного. Еще бы — они ведь не раз с ним выпивали, смеялись, сидели бок о бок на скамьях во время деревенских праздников, принимали у него помощь и покупали глиняную посуду вышедшую из его рук. А тут вона как все обернулось…

Когда мы подошли, горшечник лежал на боку в скрюченной позе. Словно больной зверь почувствовавший скорую смерть. Заслышав наши шаги, приподнял голову и повел глазами. И первым делом увидел меня. Его глаза намертво приковало к красной метке на моей груди. Нижняя челюсть мелкими дрожащими рывками поползла вниз, послышался прерывистый свистящий вздох, тут же сменившийся долгим и протяжным скулением. Феникл неловко вскочил, но короткая цепь рванула его вниз, и он рухнул на колени.

Подойдя еще на шаг, я с громким хлопком свел ладони перед его носом. Скулеж резко прервался, горшечник покорно замер.

— Уже поздно бояться — громко и четко произнес я — Теперь поздно. Тебя ждет лишь одна судьба и поверь — учитывая твои мерзкие деяния, она к тебе слишком добра.

— Не хочу умирать — Феникл взглянул на меня снизу-вверх — Возьмите в солдаты! Всю жизнь служить буду! В каменоломни возьмите! В рудники! Я сильный! Выносливый! Отработаю! Искуплю!

Подступила сильга.

— Посмотри сюда — перед лицом дрожащего мужчины мелькнула длинная цепочка с нанизанным на нее округлым медальоном, сейчас раскрытым. Я не увидел, что находится внутри. А вот горшечник увидел,… но бросил лишь короткий взгляд и вновь сосредоточился на мне, вкладывая в голос — свое единственное оружие и средство спасения — все имеющиеся у него силы:

— Я сильный! Работящий!

Я заметил лежащий среди травинок округлый белый камешек и не поленился нагнуться и подобрать его. Стряхнул с камня налипшую почву. Бережно погладил. Рассмотрел матовую поверхность с редкими бурыми вкраплениями. Обычный камешек, разве что слишком уж округлый для этого места — далековато от ближайшей реки или ручья. Как сюда попал?

— Все — Анутта развернулась, защелкнула медальон и пошла обратно к деревне — Палач Рург, буду ждать тебя на постоялом дворе

Вздохнув, я неловко дернул ладонью и уронил на землю находку. Уронил прямо перед Фениклом. Указав пальцем, велел:

— Подай.

— Конечно, господин Рург! Конечно! — горшечник дернул головой вниз, зашарил взглядом по траве, ища белый камешек. Уронив ладонь на пояс, я шагнул вперед и чуть в сторону. Резко развернулся.

Спустя миг голова Феникла слетела с плеч и с глухим стуком ударилась о землю. Хлынул поток крови.

— Приговор исполнен — произнес я, встретившись взором с Лавром.

— И я свидетель тому — совершенно ровным голосом ответил старший страж, досадливо косясь на одного из помощников, вцепившегося рукой в захрустевшее деревце.

— Загляну за платой после обеда — добавил я и неспешно пошел вслед за сильгой, бережно протирая лезвие топора вынутой из кармана тряпкой.

— Буду ждать. Удар у тебя мастерский.

— А камешек ваш, господин палач — захлебывающимся булькающим голосом донеслось мне вслед. Тот самый молодой страж, кому поплохело при виде свершения казни.

— Зачем он мне? — не оборачиваясь, ответил я.

— Луфс! — с досадой проворчал Лавр — Ты совсем дурак? Для отвлеченья тот камень был, дурная твоя голова! Палач проявил милость. Казнил в один миг. Феникл и не понял, что уже умер. Ш-шах! И он уже там, у ног Светлой Лоссы, готовится ответ давать за деяния свои. Да разве сумеет он достойный ответ дать? У, мерзость! Прямиком во Тьму его! У кого ключ от кандалов? И притащите рогожу какую-нибудь, чтобы тело прикрыть. А затем дуйте за телегой. Свезем его до родного дома.

— Так семья его еще утром собралась и прочь подалась. Пустой двор… вещи бросили, скотину и птицу оставили. Убежали…

— А ты бы не убежал? Муж и отец убийцей кровавым оказался. Как людям в глаза смотреть? Ох,… ну и денек. Тащите уже рогожу… Так… погоди, а кто ж тогда отпевание оплатит, коли его родные сбегли? Не мы же…

Голоса стражников затихли, я же убрал топор на пояс, сложил и спрятал тряпку, стянул перчатки.

Дело сделано.

Теперь можно и отобедать.

* * *

— Так ты и живешь?

Вопрос был мягкий, но неожиданный. Анутта умела делать это в совершенстве — долгое время пребывать в молчании, находиться в объятьях собственных раздумий, а затем вдруг повернуть к тебе голову и задать тихий, но отчетливый вопрос.

— Так и живу — согласился я.

— Путешествуешь от селения к селению и обрываешь жизни…

— Да. Я палач. Кто-то сажает редьку, кто-то подковывает лошадей, выписывает указы, собирает налоги или строит дома. А я казню преступников.

Я был рад поддержать беседу. Не скрою — меня никогда не тяготило молчаливое одиночество. У палача редко бывают попутчики — разве что вынужденные. Так и с теми не поговорить. Трудно разговаривать с трясущимся от страха старым крестьянином или же мелким торговцем, когда их заметно «екает» от страха при малейшем моем движении.

А однажды, когда я слишком резко повернулся в седле к идущему рядом бродячему седому кузнецу, так тот бухнулся на колени и внезапно признался в совершенном десятки лет назад убийстве по неосторожности. Вырвался молоток из потной юношеской ладони и, вылетев в дверь, угодил прямо в висок семенящей куда-то старушке. Много ли надо старой? Дунь разок и преставится. А тут молоток…. Сердешная померла на месте, а паренек ринулся бежать. Да так и бегает с тех пор, бродя от селения к селению, за гроши выполняя кузнечную работу или помогая тамошним кузнецам как молотобоец.

Но все же я не молчун по своей натуре. Если беседа интересна — я буду рад поддержать ее в меру сил.

— У каждого своя работа — повторила Анутта — Расскажи мне о своей, палач Рург.

— Ты уже сама все сказала — езжу от селения к селению и казню людей. Другие не могут — грех смертный. Никто не хочет после смерти оказаться в огненной тьме. Все мечтают о прохладе горных лугов Лоссы.

— А ты? Не боишься?