— Но ведь не все женщины одинаковы, — попытался возразить Гордвайль.

— Вы полагаете? Нет, говорю я вам! Все как одна!

Он отхлебнул из кружки и повторил для большей убедительности:

— Нет никакой разницы!

— Взгляните на меня, — продолжал, он спустя минуту, указав на свое опухшее, серое лицо. — Нет-нет, посмотрите хорошенько! Ведь не скажешь, что я уродлив. А и скажешь — никто не поверит! И смотрите, как получилось. Первая моя, покойная Фрицл, была еще туда-сюда. Это я, пожалуй, вел себя с ней по-свински. Как на духу скажу, большой свиньей я был. Но и она, Фрицл, тоже та еще была святоша, можете мне поверить. К ней двое ходили — герр Менцель, железнодорожник, и слесарь Польди, два любовника — это немного. По чести говоря, немного. А когда я вернулся в восемнадцатом году с итальянской кампании, она уже умерла. Доброй души была женщина, Фрицл, но рвань порядочная. Тут уж ничего не скажешь! Ну да будет земля ей пухом! Теперь дальше! Женился я, стало быть, на Густл. Может, выпьете еще кружечку, господин доктор? За мой счет. Нет, вы просто обязаны выпить! Шурл, еще кружку господину доктору! Итак, значит, теперь — Густл. «Густл, — говорю я ей, — теперь все, вопрос исчерпан! Точка! Теперь ты имеешь дело со мной, ясно? Я в таких вещах дока!.. С этого дня мужчины для тебя не существуют — баста! Ни единого! Потому что где один, там и два, и три, и пять — и конца-края не видно! Так что кончай с этим!» Так я ей сказал, значит. И что вы думаете, господин доктор? Быть мне последней падалью, если это помогло!

Гордвайль уже чувствовал усталость. Ему предстоял еще неблизкий путь домой. Однако собеседник почему-то заинтересовал его.

А тот продолжал, глядя теперь прямо в лицо Гордвайлю темными разбегающимися глазами:

— Понимаете, господин доктор, вы ведь человек умный, я это сразу заметил! Френцля Гейдельбергера на мякине не проведешь! Вот я и говорю, вы ведь понимаете: если женщина уже начала вертеть хвостом, она для меня конченая. Парой оплеух здесь делу не поможешь! А уж если Френцль Гейдельбергер поставил свою печать, месяц и десять дней будет помнить, можете мне поверить! Но скандалить на людях — это нет! Френцль Гейдельбергер в газеты не попадет, чтобы это было ясно! Человек не свинья, и во всем должен быть порядок!

Все посетители тем временем уже покинули заведение. Появился официант с метлой и принялся ставить стулья на столы ножками кверху. Кто-то громко зевнул. Обычная после закрытия пустынная тишина медленно воцарялась в зале. Гордвайль встал.

— Я вижу, у вас нет времени, — сказал Френцль Гейдельбергер. — Обождите, я с вами.

На улице он сказал:

— Вы ведь тоже живете в доме 17 по Лихтенштейнштрассе, не так ли? Я вас несколько раз там видел.

Нет, Гордвайль только иногда заходил туда к сапожнику Врубичеку.

— Вот как! Но вы ведь студент, господин доктор? Я сразу это понял. У меня на такие вещи глаз наметанный. Ну, я вижу, вы торопитесь — за честь мне было поговорить с вами, господин доктор! Большое удовольствие мне доставили. Люблю побеседовать с умным человеком. Будете у Врубичека, заскакивайте ко мне наверх. Френцль Гейдельбергер, считайте, вам как брат!

Гордвайль повернул в сторону Шоттентора. Шел он неспешно: устал. Прошедший день казался длинным, как целая неделя. Однако сквозь свинцовую усталость пробивалась огромная радость. Хотя из-за усталости и выпитого пива все его чувства сейчас притупились и Гордвайль не осмеливался прокручивать в памяти детали осчастливившего его события. Придя домой уже после двух ночи, он рухнул на кровать словно убитый и мгновенно заснул.

На следующий день Гордвайль проснулся в десять утра. И сразу теплая волна приятных ощущений захлестнула его. Он выспался и чувствовал себя бодрым и полным энергии.

Ульриха уже не было в комнате. Из окна сочился пасмурный, мутный день, что, однако, нисколько не могло хоть как-то испортить Гордвайлю настроение. Он с наслаждением вспоминал вчерашнее событие во всех подробностях, и баронесса Tea фон Такко вставала перед ним во весь рост, стройная, с золотистыми волосами, даже красивая в своем темно-синем шерстяном пальто. В руках у нее были библиотечные книги в черных переплетах, и в излучаемом ею свете все приобретало особую важность. Всякая вещь теперь требовала определения своей сущности и предназначения. Жизнь перестала быть выхолощенной и пробирающейся в потемках неизвестно куда, какой казалась до сих пор. Отныне она обрела четкие и ясные контуры, ей был поставлен близкий и видимый предел. Гордвайлю сделалось вдруг очевидно, что, каким бы нелегким и извилистым ни был его долгий путь, кем-то было предначертано привести его прямо сюда.

Гордвайль поднялся и стал бриться, делая это сосредоточенно и с видимым удовольствием. Неожиданно он приобрел особую ценность в собственных глазах, а это требовало большей заботы и осторожности в обращении с самим собой. Можно сказать, что в этот миг он испытал к себе трепетное чувство уважения. Черты его лица вовсе не казались ему сейчас безобразными; в самом деле, у него красивое лицо: нос на месте, хорошо вылепленный мужской нос, красивые глаза, лоб, волосы — все совсем неплохо. А невысокий рост не такой уж и великий недостаток! Доказательства налицо!

С веником в руках в комнату вошла, по своему обыкновению не постучав, фрау Фишер, старая и глуховатая квартирная хозяйка. Гордвайль не замечал ее присутствия, пока она не оказалась совсем рядом.

— Господин Гордвайль приводит себя в порядок, — проговорила старуха шепотом, показав несколько черных пеньков зубов. — А я вот люблю смотреть, как мужчина бреется. Мой дорогой покойный муж, — она имела обыкновение добавлять «дорогой», когда говорила о своей родне, неважно, о живых или о мертвых, — мой дорогой покойный муж, когда брился, так я завсегда остановлюсь возле и гляжу на него, э-хе-хе!

Прислонив веник к стене, она стала протирать влажной тряпкой пыль на шкафу, на спинках стульев и кровати — исключительно в доступных взгляду местах. Спустя минуту она снова оказалась рядом с Гордвайлем:

— Эх, как же все опостылело, п-сс! А вам все это не противно, господин Гордвайль?!

Нет, Гордвайлю «все это» вовсе не было «противно». Он улыбнулся, ничего не ответив.

— Э-хе-хе! — продолжала старуха. — Знаете, господин Гордвайль, когда человек старый, ему трудно бывает уснуть. Лежишь, слушаешь, как бьют часы, три часа, четыре. Мне ведь 25 июля семьдесят один год стукнет. Семьдесят один, ни больше, ни меньше! А вы бы мне сколько дали? Ведь меньше, верно?! (Гордвайль утвердительно кивнул, чтобы сделать ей приятно.) Видите ли, господин Гордвайль, я по ночам часто о вас думаю, п-сс! — она махнула рукой для пущей убедительности. — Вы ведь такой порядочный человек, очень порядочный!.. Вы-то, небось, меня и в мыслях не держите? Где уж… Ну да, я… старая женщина и вдова… Вот уже десять лет как вдова, десять лет уже, как умер мой второй дорогой муж.

И, помолчав с минуту, добавила:

— Вам бы тоже следовало жениться, господин Гордвайль. Эх, мерзко и постыло человеку, когда он один! Постыло, п-сс!