От переполнявшей его радости он остановился посреди улицы и обнял баронессу.

— Сын, — прошептал он настойчиво, — ты ведь подаришь мне сына? Ведь так?

Баронесса посмотрела на него неопределенным взглядом и улыбнулась, ничего не ответив. Ей показалось забавным, что этот коротышка хочет сына…

Они оказались в плохо освещенном переулке. Было уже поздно, что-нибудь около половины первого. Царила мертвая тишина, и только негромкие их шаги отдавались гулким эхом. Неподалеку желтыми электрическими буквами сияла вывеска гостиницы, выходившей в переулок. Из распахнутых дверей выбивался язык света, падал на мостовую и взбирался до половины стены напротив. Гордвайль почувствовал, что его спутница слегка замедлила шаги, но не понял причины. У входа в гостиницу она остановилась и, склонившись к Гордвайлю, как к ребенку, прошептала:

— Не отпраздновать ли нам теперь нашу свадебную ночь, мой маленький нареченный…

Только теперь ему бросилась в глаза освещенная гостиница, на которую до того он не обращал никакого внимания. Земля словно пошатнулась у него под ногами. Неясное чувство протеста проснулось в нем, мимолетное и вялое, и в тот же миг угасло. И прежде чем он понял, как это произошло, они оказались в холле гостиницы. Гордвайль бездумно записал в журнале регистрации: «Рудольф Гордвайль, родился такого-то числа такого-то года в таком-то городе, с супругой и т. д.»

С выражением полного безразличия на усталом лице коридорный провел их по лестнице, покрытой старым и потертым ковром, на второй этаж и впустил в квадратную и убого меблированную комнату.

— Если господам будет что-нибудь нужно, соблаговолите позвонить! — указал он на острую кнопку звонка рядом с дверью и спрятал протянутые ему Гордвайлем чаевые.

Баронесса повела себя в комнате как в собственном доме, заглянула в кувшин с водой, проверить, полон ли, приподняла одеяла и осмотрела постельное белье.

Гордвайлем овладело вдруг чувство отчужденности и враждебности, ощущение чреватой авантюрами и неожиданными несчастьями атмосферы, общей для всех номеров гостиниц такого рода, и сознание его прояснилось на мгновение. Вся эта история, следовало признаться, была немного странная. Не успев и глазом моргнуть, он оказался в новом, двусмысленном положении, перестав быть хозяином своих поступков, не имея возможности управлять ими по своему желанию. Что он делает здесь, в этой чужой и неприятной комнате? С минуту он раскаивался в том, что пришел сюда, появилось желание убежать. Проснулось чувство стыда известного свойства. Нет, не таким должно было быть начало новой жизни! Он стоял посреди комнаты, облаченный в пальто, держа шляпу в руках, словно собираясь проститься и уйти. Затем обратил взгляд на свою спутницу, снявшую тем временем шляпку и растрепавшую свои соломенные нестриженые волосы. И вдруг сильно смутился. Поискал глазами место, куда бы можно было положить шляпу, и рассеянно надел ее снова на голову. Зачем-то подошел к окну, отодвинул в сторону штору и выглянул наружу, не увидев ничего. Вернулся к Тее, уже сидевшей на кровати и расстегивавшей туфли. Ее острый, чересчур длинный подбородок, торчавший книзу, время от времени вздрагивал, словно в судороге, грудь резко вздымалась. Гордвайль уселся на кровати подле нее. Она сразу же оставила туфли и обратила к нему лицо, на котором теперь обозначилось свирепое и кровожадное выражение, пронзила его взглядом, как копьем, словно пытаясь полностью подчинить себе, и, резко откинувшись, как хищное животное, вонзила зубы ему в шею. Гордвайль сдавленно застонал. Он был близок к обмороку от боли и вожделения одновременно. Чувствовал, как силы бегут и покидают его тело. Красные языки пламени плясали у него перед глазами, на лбу выступил пот. Вместе с тем он желал, чтобы это состояние продолжалось без конца, чтобы боль возросла в тысячу раз, чтобы она довела его до смерти. До сих пор ни одна женщина не доставляла ему ощущений, похожих на это.

Внезапно Tea вскочила с места.

— Раздевайся, Руди! — приказала она немного хриплым голосом, срывая с себя платье и бросая его на стул. Затем схватила Гордвайля словно легкую игрушку, оторвав его от пола, и уложила в кровать…

В полшестого утра, проводив Тею домой, Гордвайль плелся по мертвым улицам. Медленно переставляя заплетающиеся ноги, он шел, пошатываясь, посредине мостовой, голова его была тяжелой, словно ее долго трясли. Порывы свежего утреннего ветерка хлестали наискось его лицо, гнались друг за другом, прорываясь сзади и сбоку и во что бы то ни стало норовя сорвать с него шляпу. Безотчетным движением он снял ее с головы, отдав на растерзание ветру свои растрепанные кудри. Длинная вереница больших, высоких подвод с грудами наваленных на них овощей лениво двигалась на городские рынки; тяжелые колеса скрипели и стучали по мостовой, одолевая упрямую тишину. Высоко-высоко на козлах дремали возницы, завернувшись в дерюгу от возможного дождя и утренней прохлады; они напоминали безжизненные тюки. Казалось, они едут и едут так без остановки уже долгие годы. Откуда-то вынырнули фонарщики в широких грязных плащах; перебегая зигзагами с одной стороны улицы на другую, они гасили газовые фонари прикосновениями колпачков на бамбуковых палках, которые несли на плечах, словно длиннющие копья. Время от времени из бокового переулка показывалась тележка молочника с большими бидонами, поставленными рядами впритирку друг к другу, или закрытые фургоны хлебопекарен «Анкер» и «Хаммер». Тут и там на остановках люди дожидались уже первого трамвая. Стояли проститутки с поношенными, усталыми лицами и творожными глазами с сошедшей сурьмой, следы которой оставались лишь в мелких морщинках. В своих растрепанных крикливых платьях и цветных шляпках, сбитых набок, они вызывали тяжелое чувство подавленности. Стояли женщины из простонародья, кто со связкой утренних газет, перевязанной темно-зеленой шалью, кто с огромной корзиной овощей. Стояли одинокие рабочие. Рождающееся утро цедило на улицы слабый молочный свет, и все вокруг казалось Гордвайлю призрачным и странным. Прошедшая ночь оставила в нем невыразимо давящее чувство, смешанное с легкомысленным весельем. Он был уже на набережной, как вдруг остановился и усмехнулся какой-то кривой усмешкой, краешком рта. Всякий, кто увидел бы его, подумал бы, что он пьян. Он двинулся с места, прошел по мосту Фердинанда и, сам того не сознавая, стал ждать трамвая. Лишенным всякого блеска взглядом окинул двух проституток, стоявших невдалеке, и восстановил в памяти вид гостиничного номера, в котором провел ночь. И невольно отвел взгляд, так как воспоминание было неприятно. Но при этом тоска по Тее переполняла его. На минуту ему показалось, что он не увидит ее больше, что расстался с ней навсегда, и он ощутил себя совершенно покинутым, тяжело больным и ни на что не годным. В этот миг он был готов громко разрыдаться. Теперь он знал уже с полной уверенностью, что предан ей навеки, этой желтоволосой высокой девушке, и что без нее он подобен разбитому сосуду, не пригодному ни на что. Он отправился дальше и с трясущимися коленями пересек Пратерштрассе.

Когда он вошел в свою комнату, утро было в самом разгаре. Из соседней комнаты доносились крики; то ссорились между собою «Олльберт», внук старухи-хозяйки, и его тетка Сидель; так всегда бывало, когда парень ночевал у них.