Склонный к отшельничеству, воинственный и сверхчувствительный, Фосетт вынужден был научиться вести светские беседы о произведениях искусства (при этом не похваляясь своими знаниями), вальсировать, кружась только в правую сторону, и вести себя абсолютно безупречно в присутствии представительниц противоположного пола. Викторианское общество, опасавшееся, что индустриализация разрушает христианские ценности, было помешано на обуздании плотских инстинктов. Велись настоящие войны против двусмысленной литературы и «мастурбационного недуга», и брошюрки о воздержании, распространявшиеся в сельской местности, призывали матерей «внимательно следить за тем, что творится в полях, предназначенных для сенокоса». Доктора рекомендовали родителям надевать детям «шипастые кольца на пенис» для сдерживания неконтролируемых позывов. Такое рвение наложило отпечаток и на взгляды Фосетта: в каком-то смысле он воспринимал жизнь как нескончаемую битву против сил природы, окружающих его. В своих зрелых произведениях он предупреждал о «жажде чувственного возбуждения» и «пороках и желаниях», которые очень часто «таятся в человеке».

Однако понятие джентльмена не сводилось к соблюдению приличий. От Фосетта ожидали, что он станет, как писал один историк о викторианском джентльмене, «природным вожаком… бесстрашным в бою». Спорт считался оптимальной подготовкой для молодых людей, которым вскоре предстояло доказать свою отвагу на далеких полях сражений. Фосетт, как и отец, стал первоклассным игроком в крикет. В местной газете часто превозносили его «блистательную» игру. Высокий и подтянутый, с великолепной координацией «рука – глаз», он был прирожденным спортсменом, однако зрители отмечали в его стиле игры почти маниакальную целеустремленность. По словам одного из них, Фосетт неизменно демонстрировал боулерам, что «нужны усилия более чем обыкновенные, чтобы сбить его, когда он нацелился на удар». Когда он взялся за регби и бокс, он и там демонстрировал такое же яростное упорство; на одном из регбийных матчей он прорубился сквозь соперников, несмотря на то что ему выбили передние зубы.

Всегда необычайно жесткий, Фосетт поневоле стал еще жестче, когда его в семнадцатилетнем возрасте направили в Королевскую военную академию в Вулвиче – «Лавочку», как ее называли. Хотя у Фосетта не было никакого желания становиться солдатом, его мать, по всей видимости, заставила его это сделать, потому что ей нравилась красивая форма. Холодная атмосфера «Лавочки» пришла на смену холодной атмосфере его дома. Салаги – молодые кадеты вроде Фосетта – часами подвергались муштре, а если они нарушали кодекс кадета-джентльмена, их секли. Кадеты постарше часто заставляли молодых «становиться на часы», то есть в холодную погоду на несколько часов высовывать голые руки и ноги в открытое окно. Иногда салаге могли велеть встать на два стула, водруженные один на другой и поставленные на стол, после чего ножки нижнего стула выбивали из-под бедняги. А бывало, прижигали им кожу раскаленной кочергой. «Часто придумывали весьма изобретательные формы пыток, иной раз достойные самых диких народов», – утверждает историк, описывающий нравы, которые царили в этой военной академии.

Фосетт окончил это заведение почти два года спустя, и к тому времени он научился, по выражению его современника, «рассматривать смертельный риск в качестве самой пикантной приправы к жизни». И что еще важнее, его готовили выполнять роль апостола западной цивилизации – шагать все вперед и вперед, обращая мир в христианство и капитализм, преобразуя пастбища в плантации, а хижины – в гостиницы, знакомя живущих в каменном веке с чудесами вроде парового двигателя или локомотива и гарантируя, что над Британской империей никогда не зайдет солнце.

И вот Фосетт ускользнул со своей оторванной от внешнего мира военной базы на Цейлоне. В руках он держал карту, на которой было отмечено сокровище. Только теперь, внезапно, он осознал, что находится среди пышно зеленеющих лесов, чистейших пляжей и гор, что люди здесь носят не виданные им прежде цвета – не похоронные черно-белые одеяния, как в Лондоне, а лиловые, желтые и алые, – и все вокруг сияет, искрится и пульсирует, являя собой зрелище столь ошеломляющее, что даже записной циник Марк Твен, посетивший остров как раз примерно в это время, воскликнул: «Бог ты мой, какая красота!»

Фосетт, не убоявшись качки, отправился в плавание на тесном суденышке, которое по сравнению с британскими боевыми кораблями казалось лишь кусочком дерева с клочком брезента. Лодка покинула залив, и он увидел форт Фредерик, высящийся на скале, с внешней стеной, испещренной пушечными бойницами конца XVIII века, когда британцы пытались отвоевать этот мыс у голландцев, которые перед этим отвоевали его у португальцев. Проплыв около восьмидесяти миль на юг, вдоль восточного побережья острова, судно причалило в порту Баттикалоа, где челноки крутились вокруг входящих в порт кораблей. Сингальские торговцы, перекрикивая плеск весел, предлагали драгоценные камни, особенно сахибу в цилиндре и с часовой цепочкой на жилете: наверняка его карманы набиты фунтами стерлингов. После высадки на берег Фосетт оказался окружен новыми торговцами – сингальцы, тамилы, мусульмане толпились на базаре со своим товаром, высматривая покупателей. Воздух был пропитан ароматом высушенных чайных листьев, сладким запахом ванили и какао; тянуло и кое-чем более резким – сушеной рыбой, но без обычной морской прогорклости, ведь здесь ее щедро сдабривали карри. И повсюду кишели люди – астрологи, разносчики, мужчины-прачки, продавцы неочищенного пальмового сахара, золотых дел мастера, музыканты, играющие на тамтамах, бродяги. Чтобы добраться до Бадуллы, расположенной в глубине острова, в сотне миль отсюда, Фосетт нанял повозку, которая скрипела и стонала, пока возница охаживал кнутом бока вола, заставляя животину взбираться вверх по горной дороге мимо рисовых полей и чайных плантаций. В Бадулле Фосетт спросил у британца, владельца одной из плантаций, не слышал ли он о таком месте – Галла-пита-Галла.

– Боюсь, я ничего вам не смогу сказать, – вспоминал Фосетт его слова. – Там, наверху, есть какие-то развалины, тут их называют «Королевской купальней», а значит, там когда-то мог быть танк [резервуар] или еще что-нибудь такое, что же до камней, то тут, черт возьми, одни сплошные камни!

Он рекомендовал Фосетту поговорить с местным старостой по имени Джумна Дас – потомком кандианских королей, правивших страной до 1815 года.

– Если кто и может вам рассказать, где Галла-пита-Галла, так это он, – заключил англичанин.

В тот же вечер Фосетт отыскал Джумну Даса, высокого старика с изящной седой бородкой. Дас объяснил, что, по слухам, где-то в этом краю закопаны сокровища кандианских королей. Нет никаких сомнений, продолжал Дас, что вокруг подножия холмов к юго-западу от Бадуллы есть какие-то древние развалины и геологические отложения – возможно, как раз возле Галла-пита-Галла.

Фосетт не в состоянии был установить точное местонахождение клада, но мысль о драгоценностях все еще грела ему душу. «Что приятнее для гончей – охотиться на добычу или убивать ее?» – вопрошал он. Позже он снова отправился в путь, захватив с собой карту. На сей раз с помощью специально нанятых рабочих он обнаружил место, которое напоминало пещеру, описанную в послании. Несколько часов рабочие копали, вокруг них росли земляные курганы, однако нашли они лишь глиняные черепки да белую кобру, при виде которой землекопы в ужасе разбежались.