– Чего только он не сделал! – вспылила Антония. – Гнусный старикашка! Вот я говорю с вами, а злость прямо меня душит. Да он вечерами пристает к девушкам с самыми подлыми намерениями – околачивается тут, возле уборных! Спросите у Нелиды, если мне не верите.

– Верно, – подтвердила Нелида. – С десяти вечера он уже здесь, с засаде.

– Не может быть! – воскликнул Видаль.

– Уверяю вас. Мы-то знаем.

– Что вы говорите! Неужто он не понимает, как это мерзко? Наверно, он отчаялся, потому и стыд потерял.

Видаль прибавил, что в такое поведение Фабера трудно поверить, и искренне его осудил.

– Такого старикашку, – заявила Антония, – я бы выдала без всяких угрызений совести.

Видаль, внутренне соглашаясь с нею, попытался все же заступиться:

– Он несчастный человек.

Он это повторил несколько раз и пробовал найти еще какие-то оправдания, но встретил беспощадный отпор.

– Таких стариков надо бы всех изничтожить, – вынесла свой приговор Антония.

– Ну ладно. Я признаю, что вы обе правы. Старики, которые пристают к молодым женщинам, – это жалкое зрелище. Отвратительное. Вы обе правы. Совершенно правы. Но если их сравнить с каким-нибудь доносчиком, предателем, убийцей…

– Вас-то Фабер не оскорбил. Вы станьте на мое место.

– Ну конечно, вы оскорблены, – согласился Видаль. – Фаберу нет прощения. Но, может быть, этот несчастный не понимает, насколько смехотворно его поведение, потому что понять это – означало бы признать, что ты стар и смерть уже совсем близко.

– А мне какое до этого дело? – спросила Антония.

Видаль счел ее реплику вполне законной, но все же, полагая, что должен сделать последнюю попытку в пользу приятеля, подытожил свои аргументы следующими словами:

– Ладно, я согласен, что вы обе правы. Он старый, некрасивый, но мы за это не можем его винить. Никто не бывает старым и некрасивым по своей воле.

Антония посмотрела на него, покачав головой, словно услышала нечто из ряда вон выходящее и прощает его лишь потому, что принимает его таким, каков он есть.

– Нет, дона Исидро не переспоришь. Пойду лучше постираю.

Нелида, отправляясь вслед за ней, успела шепнуть:

– Вы при Антонии так не говорите.

Ему явно стало лучше. Долгий день, праздно проведенный дома, пошел на пользу. А не выходил он по совету Нелиды. В полдень, когда собрался пойти в ресторан, он столкнулся с ней в прихожей.

– Не выходите, – сказала девушка. – По-моему, вам сейчас выходить на улицу не следует. Сегодня отдыхайте и завтра совсем поправитесь.

– Ну, знаете, одним воздухом не прокормишься. А у меня нет сил даже вермишель сварить.

– Моя тетя Паула принесла мне коробочку пирожных. Могу я вас угостить?

– Если придете есть их вместе со мной.

– Нет, нет, только не это. Пожалуйста, не обижайтесь. Вы же знаете, люди-то какие.

Вот он и съел – сперва одно, потом второе и так все полдюжины, вкус дивный, и запил несколькими мате. Однако еда, видимо, оказалась тяжелой для желудка, он долго спал днем, спал, как бывало раньше. когда после сиесты просыпаешься и не знаешь, День сейчас или середина ночи. Вставши, снова выпил мате, тщетно ожидая, что Исидорито принесет приемник, который наконец был отдан в починку. Потом, собравшись с силами, сварил вермишель и поел ее с тертым сыром и вчерашним хлебом, запивая красным вином. Когда остались одни крошки, явился Джими.

– Я опоздал? – спросил Джими.

– Трудно поверить, но это так. Уже ничего не осталось.

– Ну не будешь же ты меня уверять, что у тебя не припрятано кое-что в буфете на десерт? Какая-нибудь запеканка? А может, плитка шоколада?

– Да уж ладно, есть шоколад Исидорито. Тебе это, правда, будет вредно.

– Не волнуйся, желудок у меня еще работает, – заявил Джими, быстро откусывая от плитки. – Надеюсь, вы из-за этого не поссоритесь? Кстати, сегодня вечером мы идем играть к Нестору, у него с сыном прекрасные отношения. Так будет безопаснее. Ты пойдешь?

Видаль подумал, что можно бы и пойти – ведь Нелида не узнает, к тому же неплохо будет пообщаться с мальчиками, немного проветриться, рассеяться, а то после целого дня безделья да еще от чувства тяжести в желудке стали возникать мрачные мысли.

– На улице все так же холодно? – спросил он.

– Оденься потеплей, а то похоронные венки нынче дороги.

Видаль накинул на плечи старенькое пончо, и они вышли в темноту.

– Что с тобой? – спросил Джими. – Идешь весь согнутый.

– Да ничего. Боль в пояснице.

– Годы, старина, годы. Кто поумней, заранее смекает, как бороться со старостью. Коли думать о ней, тоска берет, духом падаешь, люди это замечают, говорят тебе, что сдаешься прежде времени. Коли забываешь о ней, тебе напоминают, что каждому овощу свое время, и называют тебя смешным старикашкой. Нет, против старости нет лекарства. Смотри, там на углу толпится народ, небось какая-нибудь уличная компания, или, как их называют, карательный пикет… Давай-ка лучше повернем в обход, чтоб с ними не встречаться.

– Да, со всем можно смириться. Как ты думаешь, два старых, почтенных аргентинца времен нашей молодости стали бы унижаться до таких предосторожностей?

– Ну, знаешь, в то время все были задиристые, а впрочем, когда их никто не видел, может, и они смирялись.

Нестор жил с женой и сыном, которого тоже звали Нестор, на улице Хуана Франсиско Cem, в домике, где в сторону улицы выходила столовая и еще одна комната, а третья комната и подсобные помещения были обращены не то к саду, не то к пустырю. Когда два друга вошли в дом, остальные уже были в сборе, в столовой. На стене там висели часы, остановившиеся на двенадцати. Хозяйка дома, сеньора Ре-хина, как обычно, перед друзьями мужа не появлялась; вместо ответа на вопрос о ней он неопределенно указал рукой на задние комнаты.

Сын Нестора, извиняясь, сказал:

– Меня ждут в кафе на другой стороне авениды.

– Авениды Альвеара, – уточнил Данте.

Все рассмеялись. Джими на полном серьезе объяснил:

– У нашего старикана доисторические представления.

– Сеньор Данте хотел сказать «авенида Освободителя», – вежливо поправил сын Нестора.

– Данте прав, – заметил Аревало. – Надо сопротивляться смене названий. Каждые двадцать лет меняются номера домов, меняются названия улиц…

– Меняются люди, – заключил Джими и стал напевать «Где он, мой Буэнос-Айрес?».