Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– У него смена до самого закрытия… Он ничего не сказал? Если увидишь его, если он придет или позвонит, передай ему, пожалуйста, чтобы связался со мной.
Остаток вечера мама провела в тревоге. Ходила туда-сюда по комнате и по коридору, не отходя далеко от телефона, который так и не зазвонил, ни прилечь не могла, ни почитать журналы, ни хотя бы постоять на месте. Я сидела в кабинете, притворяясь, что смотрю телевизор.
Наступил вечер, а папы все не было. Мы поужинали. Мама молчала. Я, как донья Имельда, делала вид, что все в порядке, болтала о том о сем. О занятиях рисованием, о портретах, о том, как пошутила в школе Мария дель Кармен, о джунглях в нашей квартире, которые в тот вечер казались мрачными.
– Правда? Прямо как в фильме ужасов.
А на улице – бесконечный слабый дождь и шумная-прешумная река Кали.
Мы доели, посмотрели телевизор, как всегда, а в восемь мама отправила меня чистить зубы и в кровать.
Подушка была холодная и влажная, а в груди у меня лежало что-то твердое, как хрустальный шар. Шепот дождя и шум капель убаюкали меня, и я почти уснула.
В какой-то момент – я не заметила, когда это произошло, – дождь сменился бурей, а буря проникла в мои сны. Ударила молния, все наполнилось светом и грохотом, и я проснулась.
В комнате было тихо, дождь снаружи прекратился.
Буря бушевала в комнате родителей. До меня доносился папин голос, казалось, он идет у него из глубины, не из глотки, а из живота, так земля рычит в начале землетрясения. Мамин голос, тонкий, как ниточка, доносился до меня только в короткие мгновения, когда папа умолкал. Слов я не разбирала, только крики и звон в воздухе. Только ярость. Она повысила голос, и я ясно расслышала:
– Тогда давай разойдемся!
А он в ответ:
– Я выкину тебя на улицу, как и его!
Дверь в мою комнату была приоткрыта. В коридоре брезжил слабый свет. Я встала и потихоньку пошла к двери. Крики не прекращались. Я вышла в коридор. Дверь в их спальню была распахнута настежь. Я увидела папу – тощего, сгорбленного, в мятой рубашке. Его лысина блестела в свете лампы, немногочисленные седые волосы стояли дыбом. Слова вылетали у него изо рта, перекошенного гневом, будто острые дротики. Он схватил маму, в пижаме и непричесанную, за локоть, встряхнул и швырнул на кровать.
Я шагнула к ним. Они обернулись ко мне. Мама лежала на кровати, а у папы глаза были будто камни. Он подошел к двери и рывком захлопнул ее. Вопли прекратились, больше из спальни не доносилось ни звука. Воцарилась тишина. Целая бездна тишины.
Я в слезах вернулась к себе, обняла Паулину и свернулась вместе с ней в комочек в углу постели.
Часть вторая
На следующее утро мои родители не разошлись. Мы позавтракали втроем, как обычно, я была уже одета и причесана, чтобы идти в школу, они сидели в пижамах и молчали.
– Лусила, – сказала я, когда мы вышли из дома, – вчера ночью мама с папой жутко поругались.
– Аккуратнее, не наступите, – ответила она, указав на свежую собачью кучку.
– Они теперь разойдутся.
Лусила ничего не ответила.
– Вы слышите?
– Да, но давайте считать, что нет.
– Почему?
– Потому что о таком не говорят, сеньорита Клаудия. Это дела ваших родителей.
Лусила была лишь чуть-чуть выше меня, но широкоплечая, квадратная, как шкаф. Она носила синее платье-халат без передника, а черные с проседью волосы заплетала в косы и укладывала вокруг головы венком. Между бровей у нее пролегала прямая длинная морщина, признак дурного характера.
У дверей школы она выдала мне ланч-бокс, и мы распрощались. После уроков она ждала меня у выхода, как всегда.
– Здравствуйте, сеньорита Клаудия.
– Мама дома?
– Да.
– А папа?
– Пообедал и поехал в супермаркет.
Домой мы шли молча. У меня в голове звучали папины крики. Я выкину тебя на улицу, как и его.
Дома все было на своих местах. Джунгли со всеми растениями. Мебель. Мама в постели с журналом. Папины вещи на тумбочке. Одежда обоих в шкафу. Флакончики и тюбики в ванной.
День прошел без неожиданностей. Папа вернулся в обычное время, вечером мы поужинали все вместе, как всегда. Они посмотрели новости, в восемь я отправилась спать.
На следующий день то же самое. Мама с папой притворялись, что все нормально, но папа ночевал в кабинете, я это заметила, когда ночью пошла в туалет и увидела, как он раскладывает подушки на диване. Лысый маленький человечек, согнутый крючком.
Раньше по субботам у нас был другой распорядок. Мы вставали позже, чем по будням, мылись и завтракали уже причесанные и собранные, мама – в красном гимнастическом трико. Потом она отвозила нас в супермаркет, а сама ехала на аэробику.
В ту субботу мама разбудила меня как обычно, я приняла душ после папы, оделась и причесалась у себя в комнате, а потом спустилась в столовую. Папа был одет, а мама еще в пижаме.
– Ты не идешь на аэробику?
Ответил папа:
– Нет.
Я выкину тебя на улицу.
Я взглянула на маму.
– Нет, – подтвердила она, – но ты едешь в супермаркет.
Они были как роботы. Не смотрели друг на друга и не обменялись ни словом.
Я посмотрела на папу.
– Да, – сказал он, – ты едешь со мной.
Я повернулась к маме:
– А ты что будешь делать?
– Ничего.
«Тогда давай разойдемся», – сказала она в ту ночь.
– Ты не уйдешь?
– Куда я уйду, Клаудия?
– А почему тогда я должна ехать в супермаркет?
– Потому что тебе полезно выходить из дома.
– И надо потихоньку разбираться, как он работает, – добавил папа.
Похоже, пока что они не собирались расходиться, все было как всегда. Только без Гонсало. Я выкину тебя на улицу, как и его. Я представила себе Гонсало – грязного, обросшего, ослабевшего, в лохмотьях и с редкими волосами, как тогда в Ла-Бокане, когда он выходил из моря. Бездомного попрошайку, затерянного в каком-нибудь богом забытом углу этого города.
Донья Имельда подрядила меня на кассу упаковщицей. Она пробивала покупки, а я их сортировала и раскладывала по пакетам – съедобное, несъедобное, холодное, хрупкое, твердое.
В доме через дорогу жила старушка, которая закупалась в супермаркете, – хрупкая, горбатая, с крашеной рыжей шевелюрой, а одежда на ней болталась, будто с