Я нагишом лежал на песке, в течение, казалось, многих часов. Я был без сил, но благодарил судьбу за то, что остался в живых. Я страстно хотел жить – и больше в этом не сомневался.

Я пошел по пляжу в сторону пыльной тропы, ведущей к лагерю армейского спецназа. Там, на гребне песчаной дюны, стояли бамбуковые клетки, каждая около метра в высоту и площадью полтора квадратных метра. В каждой клетке на корточках сидели вьетнамцы, по-видимому, вьетконговцы. Мне трудно было представить себя на их месте, но тем не менее я понимал, что любой из этих заключенных мог только мечтать о моих проблемах. Я злился на себя и испытывал глубокий стыд из-за того, что всего несколько минут назад был готов умереть.

Миновав авиабазу морпехов, я направился к двухполосной мощеной дороге из Дананга к полуострову Обезьянья гора, мимо военно-морского госпиталя. Я прошел через задние ворота, поднялся по деревянным ступенькам и открыл дверь в слабоосвещенный барак, где всегда царил полумрак. Там была моя «спальня», единственное место, где я мог скрыться от Вьетнама и остаться в живых. В то время это был мой дом.

Впервые я ощутил реальную, настоящую вьетнамскую жизнь сразу, прилетев во Вьетнам. Огни переполненного само лета были выключены, и когда он вошел в крутое пике и начал спуск, я увидел вспышки выстрелов – в нас стреляли, когда мы приближались к взлетно-посадочной полосе. С того момента, как я приземлился во Вьетнаме 25 августа 1967 года, жизнь моя приобрела драматический характер. Я оказался в порту Дананг на Южно-Китайском море вблизи границы провинции Куангнам, где моя работа была похожа на телесериал МЭШ[3], только без шуток и красивых женщин. Рядом с нами с коммунизмом боролась армия Республики Вьетнам, которую в просторечье называли Арвин. Двумя годами ранее миллионы американских зрителей были потрясены репортажем телекомпании CBS из Вьетнама о первых сельских домах вблизи Дананга, сожженных американскими войсками. Когда я оказался в военно-морском госпитале в Дананге, сожженные деревни были уже обычным явлением.

Как и почти все остальные военнослужащие, я жил в бараке из гофрированного железа. Такое дешевое жилье можно было найти везде: вдоль военных взлетно-посадочных полос, рядом с казармами и госпиталями. Эти ряды бараков в виде арочных сводов из гофрированного железа называли хижинами куонсет – в честь города Куонсет в Род-Айленде, где их производили. Моя койка и шкафчик для одежды располагались прямо у двери, чтобы их было легко найти, – когда я приходил, в бараке было всегда темно, потому что госпиталь работал в две смены, по двенадцать часов в сутки, с семи утра до семи вечера и наоборот.

Я предпочитал ночную смену – так я мог каждый день ходить на пляж, побегать, поплавать или позаниматься серфингом. Кроме того, именно после наступления темноты противник часто обстреливал ракетами авиабазу, расположенную на противоположной стороне улицы. А еще, работая ночью, можно было избежать встречи с крысами, которые охотились в темноте, и тогда то и дело раздавались щелчки капканов, очень мешавшие сну. А бывало, спишь, и вдруг просыпаешься оттого, что по твоему лицу снуют крысы. И это уже настоящий кошмар!

Хотя госпиталь служил буфером между базой и территорией, занятой Вьетконгом, ракеты часто не долетали до цели и рвались на территории госпиталя. Как будто специально для наводки противника, на госпитальных бараках были нарисованы красные кресты. (Командование наивно предполагало, что Вьетконг будет соблюдать условия Женевской конвенции об обращении с ранеными.) Однажды ночью, когда я работал, ракета взорвалась прямо рядом с моей койкой, перед домом. Вся стена была в отверстиях от осколков, а один большой осколок шрапнели упал на матрас, на котором я спал всего несколько часов назад. Сирена воздушной тревоги располагалась близко к дому, и нередко ее предупреждающий вой казался страшнее самих ракет. Позже я узнал, что это был классический пример образования условного рефлекса по Павлову, а во сне его эффект усиливается.