Максим Максимыч заказал «Цезарь» с креветками, сырный крем-суп и два бокала нефильтрованного пива. Роман, поколебавшись, остановился на драниках «по-новому» и светлом пиве. От нефильтрованного у него стабильно болела голова.

– По слухам, здесь один нефтяник обедал и оставил чаевых на сто тысяч, – сказал англичанин. – Нескромно, верно? Официанточка на радостях всем газетам рассказала. Впрочем, это случилось еще до того, как доллар взбесился. Сейчас все прижимистее, нефтяники тоже.

Роман вежливо кивнул. Англичанин расценил жест по-своему.

– Наверное, для москвичей сто тысяч – так себе сумма. Кредит выплатить, коммуналка, продукты, проезд – и все. Поверь, и для меня не запредельная цифра. Школа плюс репетиторство – за три месяца столько же выходит. Я о том, что история с официанткой убеждает, что верить в шару небезосновательно. Это как сказка про Емелю или про Золушку, только с декорациями из рыночной экономики. Чушь, а все равно трогает.

На Максима Максимыча напала словоохотливость, словно язык ему развязала сама мысль о пиве. Вместе с тем он не лез в душу московскому гостю, не выпытывал, с чего тот сорвался из столицы. Собеседник будто не интересовал англичанина.

– Ты где живешь? – спросил он.

– На Красной Позиции, – сказал Роман.

– Совсем рядом со школой. Я-то на Даурской, это другой район. На той неделе выхожу я из подъезда – в шортах, в футболке, в сандалиях. В руке бутылка пустая, как граната. «Граф Ледофф». Утром прикончил. Мимо подъезда катит коляску Азимова из седьмого класса. Проморгался. Никогда ее в своих краях не видел. Важная, как молодая мамаша. Волосы хвостиком. Максим Максимыч, разве вы тут живете? А тебя каким ветром занесло в наши палестины? Я у тети в гостях, братишку двоюродного выгуливаю. Как у вас дела? И на бутылку косится.

Лицо Романа расплылось в улыбке.

– Самое абсурдное в том, что я к другу торопился. Он как раз из Абхазии вернулся. Само собой, с гостинцами. Ковыляю я после обеда домой. Восхитительный, как граф Ледофф. Основательно нагрузился. В левой руке – мандарины в пакете, в правой – чача холодная, из холодильника. А навстречу Азимова с тетушкой. Веснушчатая, как Джери Холлиуэлл, и кожа темная, точно тетку все лето в солярии насильно держали. Здрасте. Здрасте. И на бутылку косятся. Стервы.

Как раз подоспело пиво, и Максим Максимыч произнес тост:

– Чтобы год пролетел без педагогических эксцессов.

Одним глотком Максим Максимыч уничтожил треть кружки. Роман счел пиво разливухой, как в типичном сетевом бирмаркете. Под футбол годится или под шашлыки.

– Что вы больше любите из выпивки? – спросил Роман.

– Не буду притворяться – водку. С сибирскими пельменями. Коньяк армянский. С шоколадом.

– И текилу с лимоном?

– Пиво с раками еще вспомни до кучи. Признайся, что не пробовал водку с сибирскими пельменями?

– Ни с какими не пробовал.

– И зря. Привык, наверное, в нерезиновой коктейли через соломинку дуть, – пробурчал Максим Максимыч.

Прозвучало грубо. Собеседник Романа по-ребячески насупился и, не ставя кружку на стол, втянул из нее мутно-коричневую жижу.

– А как насчет виски? – Роман постарался не заметить, как раздражен Максим Максимыч.

– Запутанно, – неохотно откликнулся тот. – «Беллс» заказывал.

– И все?

– «Джонни Уокера», красного и черного. Разница в цене существенней, чем во вкусе. Однажды рискнул и потребовал «Чивас Ригал». Тогда премию выдали квартальную. И не разобрался, нравится или нет. По стоимости должен нравиться, а на деле водка вернее, понятнее. И не потому, что я патриот законченный.

Максиму Максимычу доставили «Цезарь» с креветками. С сомнением посмотрев на листья зелени, англичанин погрузил вилку в блюдо.

– Иногда возникает желание попробовать ирландский виски, «Джемесон» тот же, да не решаюсь. Вдруг выкинет со мной трюк, как «Чивас» или черный «Джонни».

– Давайте я угощу вас ирландским? На Новый год?

– Принимается. Учти, память у меня долгая. «Бородино» наизусть знаю.

Так и подмывало сострить над комичным провинциалом. Роман не записывался в ряды знатоков виски, но ирландского на своем скудном веку капельку отведал. Питкий «Джемесон» покорял необъяснимым обнадеживающим эффектом. Сразу мнилось, что ты харизматичная фигура, подобно Расту Коулу или Марти Харту, и задачи перед тобой самые значительные. Мягкий «Бушмилз» с цветочно-грушевым ароматом, напротив, расслаблял и гарантированно понижал градус самокопания. Каков «Талмор Дью», Роман для себя не уяснил: он тогда отплясывал на концерте шведских панков и махом опрокинул двойную порцию. Был честный добрый «Килбегган» без лишних притязаний и был согревающий «Райтерз Тирз» с фирменной ложбинкой в форме слезы на дне бутылки. И разумеется, янтарного цвета «Бушмилз Блэк Баш» с привкусом жженой карамели, выдержанный в бочках для бурбона…

Англичанин между тем рассуждал о литературе:

– Мне классический Максим Максимыч, по-честному, не нравится. Не спорю, мужик он крепкий, твердый. Добросердечный при этом, что редкое сочетание. Гармония, какой говнистый Печорин никогда не достиг бы.

– Кроме того, Максим Максимыч не циник и не боится им стать, – сказал Роман.

– Кто такой циник? В твоем понимании? – Англичанин подался вперед, не донеся до рта кружку.

С ответом на этот вопрос Роман определился давно.

– Тот, кто делает вид, что верит в какие-то ценности и побуждает верить в них других людей. Печорин, к примеру. А доктор Вернер не циник, потому что не притворяется, будто верит в ценности. Он скептик.

– Ловко. Тогда школа – обитель цинизма. И цинизм прописан в трудовом договоре. В твоем, кстати, тоже.

– Чем вам все-таки досадил Максим Максимыч?

– Недалекий он. Туповатый, если напрямую. Я не о том, что университетов не кончал и в искусстве не разбирается, что не до метафизических прений ему. Это второстепенное.

– Тогда что?

– Чуткости не хватает ему. Эмпатии, говоря на нашем, педагогическом языке. Хотя в разведку с Максим Максимычем самое то ходить.

Принесли сырный крем-суп и драники «по-новому» с тонкой поджаристой корочкой, украшенные тремя стебельками петрушки. Англичанин прибавил к своему заказу два нефильтрованных по ноль-пять, для вящей убедительности щелкнув пальцами, и отправился на улицу курить.

Свежий воздух не согнал хмель с лица Максима Максимыча.

– Русский роман – это доведенное до совершенства искусство чесать языком, – сказал он, словно продолжая с места, на котором остановился. – Рефлексируют в нем по любому пустяковому поводу. То герои диспут заводят, а то и сам автор в думы ударяется. Заметь, если у Пушкина это лаконичные житейские наблюдения, то у Гоголя уже пространные рассуждения на так называемые отвлеченные темы. О душе, о роли писателя, о судьбах России. Куда без этого.

– О языке, – сказал Роман.

– Точно! Метко сказанное русское слово.

– Замашистое и бойкое.

– Которое кипит и животрепещет. Мне сразу представляется картина маслом «Достоевский в эпилептическом припадке».