– Любовь – глупая, простодушная! – вновь донеслось до нее, когда Геннадий Павлович выходил из кухни и приоткрыл дверь.

«Ты мать-то послушай, – посоветовала коляска. – Мать тебе худого не пожелает, потому она и называется: мать».

«Все уже решено, – решительно сказала Люба. – В пять часов утра мы с тобой уезжа ем в новую жизнь! Ой, не забыть мобильник на зарядку поставить! Хотя денег там все равно нет…»

«Это какой же поезд утром в новую жизнь едет? На Москву вроде вечером состав проходит?»

«Пешком поедем».

«До Москвы?! – возмутилась коляска. – Ты, видать, надсадить меня хочешь, в гроб вогнать! Я несогласная! Не потому, что не хочу тебя до новой жизни довезти, а просто по состоянию здоровья не могу».

«Поезд, значит, может, а ты – нет?»

Коляска запыхтела.

«Да ведь поездом сподручнее! Села – поехала, знай в окно гляди да чай с сахаром спрашивай».

«Я уже посчитала. Поезд проходит по нечетным, значит – послезавтра. Я боюсь, что за это время меня решимость покинет или родители потребуют Николая предоставить. Или еще что другое произойдет… Нет, утром – или никогда! Давай вещи собирать».

«Хорошо, – вздохнула коляска. – Давай. Ну, доедем до Москвы. А дальше-то что? Которые на ногах певицы не могут в люди выйти. Там, говорят, раскручиваться надо. Ты на чем раскручиваться будешь? У меня ведь головокружение, сама знаешь. Без ног ведь ты, Люба!»

«А где написано, что идти по жизни полагается ногами? Кто-то брякнул, а все и поверили. Живут же дельфины без ног…»

«Ты еще русалок вспомни».

«Дай помечтать! – жалобно пробормотала Люба. – Я стану известной певицей, Николай сможет мною гордиться».

«Ах, вот чего ты засобиралась в Москву! – встрепенулась коляска. – Джип этот тебе голову задурил».

Люба запрокинула лицо, зажмурила глаза и прижала руки к груди, обхватив себя за плечи.

«Какой он красивый!..»

«Чего красивого? – рассеянно пробурчала коляска. – Я понимаю – атлантик лазурит цвет или зеленый. Мелкими розочками мне нравится, купоном понизу. А тут – бурый ка кой-то».

«Какой у него запах!.. – Люба скомкала и приложила к лицу край одеяла. – Я с ума сойду от его запаха!»

«А какой такой запах? Бензином несет, пылью, резиной немытой. Тьфу!» Люба и коляска перешептывались до полуночи. Надежда Клавдиевна и Геннадий Павлович тоже долго не могли заснуть. В первом часу ночи Надежда Клавдиевна скомандовала:

– Ладно, чего из пустого в порожнее переливать. Поезд по нечетным проходит, значит, послезавтра…

– Теперь уж – завтра, – поправил Геннадий Павлович, поглядев на будильник.

– …до послезавтра (Надежда Клавдиевна пыталась выгадать день до расставания) Николай придет, все обговорим, паспорт у него посмотрим.

– Верно, – согласился Геннадий Павлович.

– Давай укладываться. Любушка спит давно небось, мешаем ей, – проговорила Надежда Клавдиевна, замахнувшись на комара.

Около пяти часов утра Люба положила на кровать листок с запиской и осторожно подъехала к комнате родителей.

Они спали на разложенном диване.

Над диваном висел ковер, а на ковре – фотография пятилетней Любы с капроновым бантом на полголовы. (Геннадий Павлович самолично увеличил и приклеил фотографию на кусок фанеры и покрыл лаком.)

На лбу Геннадия Павловича, около волос, сидел комар с раздувшимся рубиновым, как плодово-ягодное вино, брюшком.

– Кыш! – шепотом сказала Люба. – Пошел вон!

Комар поопористее расставил лапки и покосился на Любу.

– Мамочка, папочка, до свидания! – еле слышно прошептала Люба.

Сердце девушки сжалось: она никогда еще не обманывала родителей…

Она вздохнула и тихонько развернулась в коридоре. Затем прикрыла дверь к родителям и поехала в сени. Возле своей комнаты Люба подхватила с пола рюкзак и водрузила себе на колени, надев лямки на плечи.

В сенях было зябко. Люба застегнула верхнюю пуговицу джинсовой куртки.

«Выдумала в мае пешком ездить», – заворчала коляска.

Люба вытащила длинный металлический крюк из ушка в двери, тихо опустила его вдоль стены. Открыла дверь и привычным движением ловко преодолела высокий порог. За порогом звонко, как хор мальчиков, пели птицы.

Люба выехала на влажную дорогу.

Дом Зефировых стоял на окраине городка: несколько деревянных двухквартирных домиков с огородами и палисадниками, павильончик с продуктами, пилорама, от которой разносился запах новогодней елки, новехонькая бензозаправка с развевающимся флагом нефтяной компании да бетонный мостик через речку. И все! Дальше – шоссе, знай себе дуй без остановки до новой жизни. Прямиком и не сворачивая!

Люба легко крутила ободья колес, восторженно озирая картину утра: еще не просохшее нежное небо, соломка прошлогодней стерни, пригорки, усыпанные цветками мать-и-мачехи и одуванчиков, желтыми, как конфеты-лимончики, лакомство Любиного детства. Люба раскусывала лимончик на две половинки, выгрызала кислую ярко-желтую серединку, а обсыпанные сахаром бледные скорлупки складывала на блюдце – вечером их съедал за чаем Геннадий Павлович.

«Озимые нынче какие дружные», – деловито произнесла коляска, оглядев зеленый ежик полей, задорный, как у юного панка.

«Чего я дома сидела? – с радостным недоумением возбужденно говорила Люба. – Давно надо было в певицы ехать! Чего тут сложного? Ничего тут такого сложного нет. Собралась да поехала».

«Под Москвой-то, по телевизору говорили, мафия на дорогах орудует, – докладывала Любе коляска. – Со всякого проезжающего дань требуют. Сто рублей с колеса!»

«Откуда ты знаешь, что – сто?»

«Прикидываю. По рублю – мало. По тысяче – лишку. Значит – по сто. Ой, что же это, с меня четыреста рублей мафия затребует?! Ну уж нет. За большие колеса я согласна рубликов десять отдать, раз порядок такой, а за малые – нет».

«Не бойся, я мафии песни свои спою, и она нас пропустит бесплатно».

«Как же – бесплатно! Да в Москве, говорят, даже уборные платные! По году небось уборные не выгребают… Да какое по году! По два! Да еще и деньги за нужду берут».

По шоссе мимо Любы проносились веселые горластые лесовозы с веселыми же водителями за рулем и трудолюбивые молочные цистерны. Иногда лесовозы тормозили возле Любы, шоферы выглядывали в открытое окошко и радостно кричали Любе, не требуется ли ей помощь.

– Сама-то куда едешь?! – кричали водители, и на лицах их не было следов печали.

– В Москву! – кивала в сторону горизонта Люба.

– Чего делать там?

– Петь.

– А что? – соглашались шоферы. – Правильно! Москва – большая. Там все поют, кому не лень. В переход только спустишься – уже песни кругом. Проживешь!