Я немного подумал, но решил не приукрашивать.

– Ты чуть не умерла. Но я, как рыцарь, не мог не спасти попавшую в беду принцессу.

– Тоже мне, рыцарь нашелся, – Алла улыбнулась.

Ага, а насчет принцессы у неё никаких возражений нет?

– Ну какой есть. Пришлось принять срочные меры, тебя вырвало, и ты, извиняюсь, описалась. Так что я тебя ещё помыл и переодел в чистое…

– Что?!

Алла подскочила и заглянула под одеяло, которым я её заботливо укрыл. Моё одеяло, между прочим.

– Ты… ты… – от гнева она не могла найти подходящих слов и только смотрела на меня взглядом голодной волчицы.

Её лицо стремительно краснело.

– Я-я, натюрлих, – кивнул я. – А что было делать? Не оставлять же тебя там? Представляешь – кто-то заходит на кухню, а там ты лежишь в луже блевотни и мочи. Впечатляющее зрелище…

– Но ты… не должен был! Нужно было позвать кого-то… а ты сам…

– Кого я сейчас найду? – сказал я убежденно. – Все на занятиях.

Я слегка покривил душой. Я точно знал, что не все в нашей общаге любили грызть гранит науки, но искать их не собирался.

– А ты чего не на занятиях?

– Решил не ходить, – честно ответил я.

– Опасно… – задумчиво сказала она. – Ты на каком курсе? На втором?

– Не, пока только первый.

– Тем более. Прогуливать занятия на первом курсе – верный путь к отчислению на втором.

– Наверное, но у меня есть запас прочности, один день сильно не повредит. А ты? Почему не в институте, а водку пьянствуешь и дисциплину нарушаешь?

Алла внезапно успокоилась и потупилась.

– Я не водку… мы с девчонками вино пили…

– Неважно, – отмахнулся я. – Это всё равно не повод прогуливать лекции. Ты на каком курсе?

– Да я вообще у вас не учусь, – отмахнулась она. – Не надо мне никуда. А Ирка… ей на всё пофик.

Ещё и Ирка какая-то.

– А где учишься? – мне действительно было любопытно.

– В… ну, в институте одном… – её лицо приняло выражение, которое я истолковал как недовольное.

И я бы не сказал, что эта скрытность на ровном месте мне понравилась. Впрочем, это её дело. Она мне никто и звать её никак. Какая-то Алла.

– Ну ладно, – вслух согласился я с её якобы инкогнито. – Храни свои секреты, если ты так ими дорожишь. А у нас в общаге что делаешь?

– Так, всякое… пью, в основном, – она было засмеялась, но быстро оборвала себя и поморщилась.

Да, точно.

– Тебе бы в больницу сходить, провериться. У тебя, похоже, сотрясение было, а это нифига не шутки. Голова не кружится?

Она прислушалась к себе.

– Вроде нет. Просто иногда… неприятно.

– И не тошнит?

Снова молчание на время самодиагностики.

– Кажется, ничего такого. Но я схожу, да. Ты такой заботливый, это что-то.

– Всегда к вашим услугам, – я склонил голову. – Тебя родные не потеряли ещё?

– Не-а, – она мотнула головой и снова поморщилась. – Я до воскресенья ушла.

Всё-таки СССР был благословенным местом. Не раем на земле, конечно, но вот это «до воскресенья» наглядно демонстрировало какую-то необъяснимую веру людей в то, что с ними ничего плохого случиться не может. Это была своего рода наивность, свойственная поколению, которое воспитывали те, кто прошел через суровые испытания. Моё поколение растили бабушки и дедушки, помнившие войну. Они избаловали нас так, что мы едва не превратились в неразумных инфантилов, неспособных даже заметить опасность, не то что справиться с ней.

Наверное, из-за этого и развалился Союз. Мы мудро считали, что любые изменения – к лучшему, что ничего плохо просто не случится, а если что – всегда есть мудрое руководство советского государства и коммунистической партии, которые примут нужные решения. Вот только власти были совсем не мудрыми, а их решения оказались вредными, если не вредительскими.

Интересно, как восприняли смерть дочери в такой безопасной общаге её родители в старой версии истории? Обвинили кого-то в этой трагедии, закатили скандал и затеяли долгое разбирательство? Или же погоревали по-тихому, а потом просто ходили каждые выходные на могилку с черно-белой фоткой этой курносой девчонки на скромном памятнике? Может, винили себя, что отпустили дочь на этот праздник жизни – не первый, но, как выяснилось, последний в её жизни? Я не знал, и способа узнать у меня не было.

С другой стороны, наша троица – да и наши соседи-татары, если уж на то пошло – наглядный пример доверия общества своей стране и населяющим её людям. Мы уехали из родных мест за сотни и тысячи километров, жили одни и по своему собственному разумению. Лишь иногда нашим родителям предоставлялась возможность наставить нас на путь истинный. Я не помнил, что слишком сильно прислушивался к их нравоучениям, да и в Жасыме с Дёмой не был уверен. Дёма уж точно не прислушивался.

– Ты есть хочешь? – спросил я.

Алла снова прислушалась к себе, но звук из её живота мы услышали оба.

– Наверное, да, – неуверенно сказала она. – А что у тебя есть?

Помимо ограбления стратегических запасов коменданта я проверил и нашу продуктовую полку – и вспомнил, как роскошно в кавычках мы жили. Это было просто ужасно. У нас имелась начатая пачка грузинского чая в зеленой упаковке – забытый в моё время деликатес; впрочем, и в восьмидесятые при наличие выбора мы предпочитали цейлонский чай, в желтой пачке со слоном. Ещё был бумажный пакет сахарного песка – правда, самого сахара там оставалось на донышке.

От картошки в специальном почтовом ящике остались одни ростки и самый мелкий клубень, в котором не осталось ни капли крахмала. Лук у нас, оказывается, водился, и его мы тоже подъели – я, разумеется, не помнил, при каких обстоятельствах это случилось, но сгнившая луковица врать не будет. Круп и макарон не было как класса, как и банки самой завалящей кильки в томате.

Зато был целый пакет йодированной соли.

В холодильнике меня ожидало похожее зрелище. Там мы зачем-то хранили одинокую жопку батона, которая провела в заточении около недели, и банку аджики. И то, и другое следовало выкинуть как можно скорее – если, конечно, мы не собирались культивировать в нашей комнате нечеловеческую цивилизацию.

По моим воспоминаниям, никто из нас троих не был кулинарным гением; мы худо-бедно умели жарить яичницу – но вот картошку у нас получалось только варить, да и то через раз; мы почему-то постоянно забывали о времени и уже испортили несколько кастрюль, пара из которых была привезена мною и Жасымом из дома.

Чаще всего мы обходились какими-нибудь бутербродами