Флобер, — совершая повествовательный переход, замечает далее Паустовский, — провел всю жизнь в мучительной погоне за совершенством слога…» Борьба за яркость и точность стиля доходила у него до своего рода болезни… Но таков же был и Федин. И не случайно новелла о Федине в «Золотой розе» плавно переходит в рассказ о Флобере.

И такой художник оказывается ныне в роли подержанной персидской красотки, выброшенной за борт… Но что-то в этих лихих наскоках и словесных конфигурациях, будто прогорклая патока, напоминает?.. Да, было! И, кажется, чуть не вчера. Было… Но только сбрасывали с парохода истории тогда не какую-то отдельную персону, а целую литературу. «Поминки по советской литературе»… Статья Виктора Ерофеева в «Литературной газете», 1989 год… Но задор талантливого смельчака, первым нырнувшего с показательной вышки для прыжков в воду, тогда еще был оправдан. В той же «ЛГ» завязалась дискуссия. Из авторов публикаций помню Аллу Марченко, Руслана Киреева, В.В. Иванова… Каждый по-своему, мы, печатные оппоненты, ратовали за точность отрицаний и четкую избирательность оценок… Но тогда на дворе стояла другая эпоха. Самый конец перестройки. Все тогда было слишком близко, свежо, болезненно. Тогда это еще можно было понять.

Ныне, хотя и не без рецидивов, страсти поутихли. Наступила пора глубокого анализа ушедшей советской эпохи, раскопок и итогов. Появляются на свет все новые серьезные исследовательские жизнеописания.

Назову смелое и яркое биографическое повествование П. Басинского о М. Горьком, скрупулёзную и острую житийную прозу А. Нежного о религиозных исканиях, подвижниках и мучениках новейшего времени, эрудированные и полные неутомимого интереса к разным творческим личностям биографические книги А. Варламова от А.Н. Толстого до М. Булгакова и А. Платонова серии ЖЗЛ, «повесть жизни» Захара Прилепина «Леонид Леонов», стремящуюся разгадать сложную человеческую и художественную натуру героя… Вообще, в подобных работах, как и в капитальном труде Л. Сараскиной об Александре Солженицыне, да и, конечно, в той же книге Д.Быкова о Б.Пастернаке серии ЖЗЛ, вобравшей в себя много авторского пыла, опирающегося на солидные разыскания (тогда, кстати, возникают и яркие эпизоды из длившейся два с лишним десятилетия дружбы героя с Фединым), куда больше толка, чем в запоздалых псевдодемократических наскоках… И эти первые ласточки предвещают хорошую погоду.

Федин, уроженец Саратова, был волжанином не только по месту появления на свет, но и по своим духовным привязанностям, по влюбленности в этот обширный привольный край, в «главную улицу России», объединенную общей историей и современным дыханием. В качестве главы писательского цеха он был озабочен, чтобы складывались благоприятные условия для развития литературных сил в регионах и на периферии страны. Участники саратовской конференции 1959 года услышали, например, изложение одной из давних его идей: «Я бы хотел, чтобы… на Волге, — говорил Федин, — был создан большой журнал, который объединил бы весь верхний и нижний плёс… Волга — это большая область, объединенная общим дыханием, это край колоссальный, и у него должно быть свое лицо, должен быть свой журнал, толстый, где бы участвовали все лучшие силы, начиная от горьковчан и кончая астраханцами».

Саратовский писатель Г.Ф. Боровиков (отец) в мемуарном очерке приводит несколько писем Федина, начиная еще с 1950 года, с его конкретными «прикидками» и предложениями, как превратить альманах «Литературный Саратов» в общеволжский литературно-художественный ежемесячник наподобие «Урала», «Дальнего Востока» или «Сибирских огней». Намерение было давним и неотступным.

И даже когда журнал «Волга» наконец на свет появился, Федин принимал участие в заседании его редколлегии. Давал советы над колыбелью новорожденного. «Можно делать журнал при помощи литературы, — наставлял он собравшихся, — печатать именитых авторов. Это не очень трудно. А можно создавать литературу при помощи журнала, смело открывая новых писателей. Это задача труднее, но важнее и благодарнее».

В напутственной же заметке для первого номера «Волги» Федин написал слова, исторгнутые из сердца: «Новорожденному журналу “Волга” я пишу с чувством, с каким заговорил бы — когда бы можно — с самою Волгой. А письмо ей начал бы я словом, которым начинал письма матери, или сестре, или первой полуюношеских, отроческих лет — любви. Начал бы словом — дорогая. Удивительной реке своей написал бы: дорогая Волга…»

Но от воспарений книжных обратимся вновь к живой реальности. Как обходятся ныне со своим именитым земляком в его родных пенатах, на Волге?

Безусловно, с гораздо большей любовью, чем где-либо. Но иногда и не без гримас нигилизма, запоздало пародирующих уходящую столичную моду.

Государственный музей К.А. Федина в Саратове, ему посвященный, при переживаемых культурой материальных трудностях успешно действует. Просветительские его лучи расходятся по стране. Этому способствует огромный архивно-эпистолярный фонд. Первоначальный фундамент его заложен стараниями семьи писателя, и прежде всего его дочери Нины Константиновны Фединой. В 2012 году об этом дважды подробно поведала в прессе зам. директора музея по научной работе И.Э. Кабанова. Ее рассказ искренен, похож на исповедь и даже кое-где окроплен слезами. Это разрешает мне привести выдержки в некотором беспорядке.

«Большинство наследников деятелей культуры такого уровня, — повествует Ирина Эриковна, — держатся за семейные архивы, хранят их у себя, и это вполне естественно и объяснимо… Я ни разу не встречала ни одного музейщика, который рассказал бы об официальных наследниках, безвозмездно передавших в дар музею практически весь архив своей семьи…» Дочь поступила именно так.

«В нашей экспозиции из 60–70 тысяч единиц хранения — половина из архива К.А.Федина…» Сначала Н.К. «передала нам 4 тысячи единиц хранения как основу экспозиции при открытии музея. А потом начали возить в буквальном смысле чемоданами, коробками, письма брали на счет. А имена были потрясающие — например, автографы Блока… Письмо Гоголя, два письма Достоевского, рукописи Некрасова и Салтыкова-Щедрина, письмо Тургенева и письмо Чехова…». Особую ценность представляет собой, конечно, архивно-эпистолярное наследие самого К.А. Федина, в том числе взаимная переписка с современниками: «Ахматова, Ремизов, Замятин, Зощенко, Каверин… Имена можно перечислять долго. Со временем круг расширялся и связи разрастались — Твардовский, Симонов, Фадеев… Он (Федин) переписывался с Ромен Ролланом, Стефаном Цвейгом… И весь этот эпистолярий хранится в нашем музее… Больше 30 писем из переписки с Пильняком, более 30 — с Эренбургом и т.д.».

В статье о Федине из «Биографического словаря» 2009 года издания, цитированной выше, ее автор В. Чалмаев, как помним, утверждает, что в качестве первого секретаря Союза писателей СССР Федин участвовал в травле Пастернака.

Безусловно, одна из самых болезненных страниц поздней биографии Федина, — его причастность к гонениям на многолетнего друга Бориса Пастернака в истории с романом «Доктор Живаго». Но именно тут домыслов и нелепиц наворочено особенно много. Действительно, Федин, при некоторых принципиальных возражениях, вначале деятельно продвигавший роман для публикации его Гослитиздатом, в дальнейшем изменил свою позицию. А после казенного идеологического урагана, связанного с присуждением автору Нобелевской премии, и вовсе повел себя не лучшим образом. Были там и малодушие, и духовная непоследовательность, и роковые колебания, измена собственным нравственным принципам и эстетическим понятиям, доходило до потворства и услужения властям.