Но, как бы там ни было, коллег по перу, имея к тому же подвернувшуюся возможность, Федин в угоду собственному благополучию даже и не попытался взять под защиту. На первом месте для писательского вождя стоял он сам, а потом уж все и всё остальное. Сходных случаев, как увидим в дальнейшем, немало отыщется в спокойной и вроде бы даже благостной биографии тогдашнего главы Союза писателей.

Однако особой общественной активностью Федин не отличался. Нередко больше исполнял ритуал, чем правил. В литературной среде поздней хрущевской и брежневской поры за ним неспроста ходили прозвища Чучело Орла и «Министр собственной безопасности». Некоторыми из тогдашних деяний он этого вполне заслужил. Но уже в позднейшие постсоветские времена, после развала СССР, как водится, в отношении руководителя Союза писателей начало брать верх могучее поветрие моды. В разгуле «поминок по советской литературе» широко тиражировались бездоказательные наскоки и выдумки. Объявились и вовсе охочие авторы сбрасывать крупного художника с корабля истории в набежавшую волну.

Откроем содержательный и значительный в целом «Биографический словарь» русских писателей XX века, выпущенный в 2009 году издательством «Просвещение». В статье-персоналии «Федин», принадлежащей В. Чалмаеву, среди прочего читаем: «Ф., академик АН СССР, Герой Социалистического Труда, в качестве первого секретаря (1959–1971) и председателя правления Союза писателей СССР (1971–1977) был исполнителем партийных решений во всех трагических событиях литературной истории, таких, как травля Б.Л. Пастернака, разгром “Нового мира” эпохи А.Т. Твардовского, высылка А.И. Солженицына. И только дневники, частично опубликованные, позволяют судить о внутреннем состоянии этого некогда многообещавшего писателя, закончившего путь литературным чиновником и классиком советской литературы» (С. 549).

Призвание энциклопедических и справочных статей — трамбовать факты в научную истину. Автор «Биографического словаря» — ветеран на литературной кухне. Между тем, помимо кривых обобщений, биографическая статья полна фактических ошибок и несуразиц. В пору травли Пастернака Федин вовсе не состоял первым секретарем Союза писателей СССР, к чему еще вернемся. Большая любовь Федина местная немка Мрва именуется Мова. Бунин не стеснялся называть себя «усердным читателем» Федина. Наш автор куда более разборчив. О повести «Трансвааль» почти с детским простодушием сообщено только, что она «про…» — «про кулака Сваакера». Роман «Санаторий Арктур» не упомянут вовсе. О полном музыки романе «Братья», которым зачитывались Б. Пастернак, академик В.Вернадский и Стефан Цвейг, изронено лишь, что он свидетельствует «об утрате (?!) писателем… свободы творческих решений». И уж вовсе пошла под нож романная трилогия Федина.

Впрочем, в последнем случае некоторые вещи, лежащие на поверхности, литературовед передает верно. Нетрудно заметить «нормативность» и нарастающий схематизм фигур большевиков от первого романа к последнему. Однако же из-за этих образных, нередко приневоленных шаблонов весь цикл перечеркнут начисто. Тогда как главной темой и ценностью трилогии (первоначальное название — «Шествие актеров»!) являются все-таки судьбы художников на переломах эпох. И современность звучания сохраняют прежде всего фигуры людей искусства — писателя Пастухова, актеров Цветухина, Парабукиной и др.

Больше всего на свете Федин любил одиночество в рабочем кабинете и исполнять накопившиеся замыслы, писать, писать… А вместо этого долгие годы и даже десятилетия состоял то в реальных руководителях, то в зиц-председателях различных бюрократических объединений, носящих творческие вывески, включая Союз писателей СССР. И оттого биография этого кабинетного от природы человека, помимо его воли, нередко обретала авантюрные развороты…

Авантюра, как толкуется в словарях, это «рискованное, сомнительное предприятие, рассчитанное на случайный успех; дело, предпринимаемое без учета реальных возможностей и обреченное на провал». Свою «кабинетность», напряженную и замкнутую творческую устремленность Федин доказал тем, что, будучи участником обороны Петрограда от Юденича и имея другие прошлые заслуги перед победившей советской властью, в 1921 году вышел из Коммунистической партии. Этим он демонстративно отказывался от широкой общественной карьеры, предпочитая ей подвижничество, одинокий духовный труд в контакте с небольшой группой единомышленников в почти одновременно созданном объединении «Серапионовы братья». А свою «авантюрность» он же, Федин, многократно демонстрировал тем, что, не имея на то достаточных духовных опор и моральных данных, впоследствии постоянно стремился выдвинуться на общественные руководящие посты, создаваемые и опекаемые той самой казарменной коммунистической элитой, от формального возврата в которую он вроде бы навсегда отказался. И что из всего этого получалось?

Дискуссионные баталии вокруг Федина обострились сразу же после распада СССР. Вязанку хвороста в огонь подбросило чистое совпадение. В декабре 1991 года распался Советский Союз, а через два месяца, в феврале 1992 года, отмечалось 100-летие со дня рождения классика. Сама жизнь указывала площадку для очередного турнира.

«Писатель советского прошлого» — таким ярлыком снабдила героя уже в заголовке большой юбилейной статьи член ельцинского Президентского совета и комиссии по помилованию М. Чудакова. В этих придатках ельцинского единовластия боролись за отмену смертной казни, но мнимых идейных противников сабельным коротким ударом разваливали до пояса напополам.

В те же самые месяцы Федину была посвящена широкая научная конференция. Ее устроили Саратовский университет, здешний пединститут и музей писателя. Прибыли выступающие из Москвы и Санкт-Петербурга.

В газетной статье «Найти свой лад…», лирической по тону, однако же с острым полемическим запалом, итоги подвел Станислав Лесневский. «Саратов очень много дает для понимания Константина Федина — писателя и человека… — пишет автор. — От Саратова, от русской провинции — душевная теплота фединской прозы, ее достоверность, убедительность, приверженность традиционным ценностям русской культуры, вся атмосфера этого русского мира, со всеми милыми подробностями. С вечными исканиями, со всеми простыми и высокими человеческими драмами; отсюда фединские героини, такие, как Анечка Парабукина, Лиза, сохраняющие трогательное родство с тургеневскими женщинами…»

С. Лесневский против попыток в угоду конъюнктуре принизить значение художника. «Гуманистический, объединяющий пафос вообще был характерен для Федина, — продолжает он, — и этот пафос — в современном преломлении — стал ведущим на саратовской конференции. Но тут не было ни “хрестоматийного глянца”, ни торжествующей банальности, ни гримировки под благополучного, утвержденного “классика”. Впрочем, сегодняшние статьи о Константине Федине далеки от благостности. “Писатель советского прошлого” — уже в заголовке приговаривает М. Чудакова, жестко выстраивая всю свою статью в “Литературной газете” под это определение, не подлежащее обжалованию, иногда вскользь отмечая, что Федин все-таки умел писать».

Дискуссии с той поры не затихали.

Богиня истории Клио, вообще говоря, теряет ориентиры, дуреет и слепнет в обстановке происходящей вокруг духовной свистопляски. Биография крупного художника, как ни верти, — наряду с прочим факт исторической науки. А именно с нею при резких переменах общественного устройства произошли болезненные метаморфозы.