— И у тебя есть деньги, чтобы прожить так всю жизнь?

— На год хватит.

— А потом что?

— Подумаю, куда переехать, когда деньги кончатся.

— Слыша такое, я чувствую себя старомодным. Ты действительно приехал сюда, чтобы хорошо провести время? — не без подозрения спросил Айтел. Я кивнул. — С женщинами?

— Если получится.

— Серджиус, ты джентльмен двадцатого века, — сказал он, и мы рассмеялись. — Если говорить о моей румынке, — продолжил Айтел свой рассказ, словно, разобравшись со мной, решил раскрыться до конца, — самое скверное заключалось в том, что она в свое время была красавицей и слишком много мужчин увлекались ею. А потом, боюсь, все стало наоборот. Она утратила красоту и обожала меня. — Он не выносил ее, признался Айтел, и потому считал себя обязанным относиться к ней как можно внимательнее. — Подобный роман может длиться вечно. Он и длился целый год. Я никогда не принадлежал к числу тех, кто может быть долго верен. Я всегда был приличным малым, который в течение вечера перескакивает от одной женщины к другой, потому что только так можно ухаживать за обеими дамами, тем не менее я был по-своему предан румынке. Она хотела бы видеть меня у себя каждую ночь, так как не выносила одиночества, а я хотел бы никогда больше ее не видеть, поэтому мы условились о двух ночах в неделю. Был ли я в середине романа или в стадии перехода от одной девицы к другой, было ли в тот вечер у меня свидание или нет — во вторник ночью и в четверг ночью я спал с моей румынкой у нее на квартире. Могу в скобках сказать, что она угнетающе действовала на меня своей страстью.

— Как может страсть действовать угнетающе? — спросил я.

Айтел не рассердился.

— Ты прав, Серджиус. Это не была настоящая страсть, и потому она не возбуждала меня. Просто моя румынка изголодалась, только и всего. — Он начал было наливать себе питье и остановился, тряся кубиками льда в стакане. — Как я уже говорил, я считал, что встречался с ней потому, что не хотел причинять ей боль. Но, оглядываясь назад, могу сказать, что ошибался. Мне нужно было встречаться с ней.

— Не уверен, что я вас понимаю.

Он пожал плечами.

— Наверно, я был в плохом состоянии после того, как Лулу от меня ушла.

— Кое-кто тут считает, что вы до сих пор влюблены в нее, — без обиняков сказал я.

Наверное, я и сам так думал. Я видел Лулу Майерс всего год назад, но видел ее лишь минуту, когда она проходила по нашей офицерской столовой в сопровождении генералов и полковников, а потом среди десяти тысяч солдат, когда она сыпала шуточками на импровизированной за океаном сцене и прощебетала какую-то песенку, словно сказочная принцесса, перелетевшая через Тихий океан, чтобы одарить нас своими щедротами в виде запаха духов, оторвавшейся набойки от каблука да блестки от вечернего платья. Я даже вспомнил, что слышал фамилию мужа Лулу и забыл ее, — во всяком случае, это событие произвело на меня глубокое впечатление и я мог теперь говорить о ней.

— Влюблен в Лулу? — повторил Айтел. И рассмеялся. — Да что ты, Серджиус: наш брак был единением нуля с нулем. — Он налил себе спиртного и, сделав глоток, поставил стакан. — Когда мы с Лулу поженились, я уже знал, что наш брак ненадолго. Это и не давало мне покоя потом. Начинаешь чувствовать себя сомнамбулой, если в день свадьбы уже не веришь в свой брак. Вот почему мне нужна была румынка. Вся моя работа летела к черту.

После пятнадцати лет и двадцати восьми снятых картин он наконец понял, что никогда не будет обладать такой властью, которая позволит ему снимать лишь те фильмы, какие хочется. Вместо этого он вечно будет делать картины, какие нужны студии. Он даже не удивился, поняв, что у него нет желания делать собственные фильмы. К счастью или несчастью, его истинной супругой была киностолица и уехать от нее он никуда не мог. Хуже того. Репутация режиссера, делающего коммерческие фильмы, над чем он немало издевался, была утрачена. Его последняя картина «Любовь длится лишь миг» оказалась дорогостоящим провалом, но и две предшествовавшие картины тоже не имели успеха.

— А потом возникла ситуация с Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности, — сказал Айтел.

Эта ситуация держала его в напряжении не один месяц. Сколько петиций он подписал, на сколько разных дел давал пожертвования — сначала по убеждению, потом из чувства вины и, наконец, в качестве жеста. Все это было в прошлом — теперь он безразлично относился к политике, однако понимал, что при очередном расследовании подрывной деятельности в кинопромышленности его призовут к ответу, и если он не готов будет назвать всех своих знакомых, которые когда-либо принадлежали к той или иной партии или комиссии, значащихся в правительственном списке запрещенных организаций, ему никогда больше не работать в киностолице.

Он ничего не испытывал ко всем тем, кого когда-то знал, — одних в воспоминаниях он любил, других не любил, но ему казалось нелепым поставить крест на своей карьере, защищая их имена своим молчанием и тем самым косвенно защищая политическую систему, которая прежде всего напоминала ему студию, где он работал. Однако оставались еще соображения гордости. Нельзя публично лечь на брюхо и ползти.

— Это было ужасно, — сказал Айтел. — Я никак не мог решить, что делать. — Вспомнив, как это было, он улыбнулся, словно радуясь тому, что все позади. — Ты и представить себе не можешь, сколько мне пришлось потрудиться. У меня не было времени раздумывать над моральными проблемами — слишком я был занят совещаниями с моим адвокатом, мой агент изучал ситуацию на студии, мой управитель пропадал на встречах с бухгалтерами, проверяя мои квитанции по уплате налогов. Они анализировали положение дел, дорабатывали, снова анализировали. Я много трачу, сказали они мне; положенное мне жалованье — жизненная необходимость, мой капитал ушел на урегулирование разводов, и «Сьюприм пикчерс» не собирается защищать меня от комиссии. Мой агент был даже уверен, что из-за моего большого жалованья студия подтолкнула комиссию взяться за меня. Когда все подсчитали, оказалось, что у меня очень мало наличных денег. Поэтому все советовали одно и то же: сотрудничать с комиссией. — Айтел пожал плечами. — Я сказал, что буду сотрудничать. Мне это было противно, но ничего не поделаешь. Мы с адвокатом стали часами готовить мое выступление. Посредине этой подготовки я снова начал менять свое мнение. Когда я дошел до деталей, слишком уж все выглядело неприятно. И я попросил адвоката набросать другой план моего выступления — на случай, если я не стану сотрудничать с комиссией. И все это время приезжали друзья и давали советы. Одни говорили, что я должен все выложить, другие говорили, что я должен быть недружелюбным свидетелем, третьи признавались, что не знают, как бы они поступили. Я стал плохо спать. И никто не учитывал, что при этом я снимал картину. Студия поручила мне снять мюзикл «Гей, облака». Ничего хуже нельзя было для меня придумать. Я терпеть не могу музыкальные комедии.

С этой картиной все шло наперекосяк. Продюсер вмешивался во время съемок, на площадку приходили руководители студии и уходили, не сказав ни слова. Возникали задержки, которых можно было избежать, и такие, которых избежать было нельзя: заболела звезда, цветная пленка выявила ошибки в освещении, Айтел разругался с оператором, пострадал рабочий, решили произвести изменения в сценарии, график съемок отставал на несколько дней, вместо того, чтобы отснять дорогостоящую массовку в одно утро, съемки продолжались до следующего утра — словом, сплошные неудачи, и Айтел понимал, что виноват он. Каждый вечер он посыпал солью свои раны, сидя в проекционной и просматривая снятый на прошлой неделе материал. Чем больше он работал, тем хуже получалось. Темп был либо слишком медленным, либо слишком быстрым, комедийные ситуации не вызывали смеха, атмосфера была слишком благостная, а постановка, в которой была занята целая армия танцующих девиц и калейдоскоп декораций, производила впечатление поля битвы после войны между хореографом и Айтелом. В этом совсем затерялся «штрих Айтела» — лишь то тут, то там попадалась сцена с продуманной композицией, сложными полутонами и ощущением атмосферы. В течение трех недель шли такие съемки, пока однажды утром, когда картина была и наполовину не отснята, всё пошло кувырком, и вся группа — продюсер, режиссер, актеры, операторы и массовка, хореограф и кордебалет — сгрудилась в павильоне озвучивания. Айтел, не совладав с собой, ушел с площадки и со студии. «Сьюприм пикчерс» тут же разорвала с ним контракт, а на следующее утро поручила другому режиссеру неблагодарную миссию закончить «Гей, облака». Айтела на студии не было, и он не узнал об этом. Когда в то утро Айтел ушел со студии, он начал действовать по собственному сценарию, который, опережая намеченный график или запаздывая, разворачивался несколько дней.