Сара вдруг посерьезнела.

— Пожалуй, нет, — призналась Синтия. — В чем же?

— Одиночество. Женщины цепляются за город, спасаясь от одиночества. Совсем нетрудно посмеиваться, подшучивать, делать вид, будто презираешь деревенщину — счастливых сельских жителей… А на самом деле мы им завидуем, вот и все. Завидуем их счастью, ведь они всегда довольны жизнью.

Через мгновение Сара обернулась с улыбкой.

— Я навожу на тебя смертную тоску, дорогая, верно? Пойдем, покажи мою комнату. Надо распаковать вещи, умыться, я вся в пыли.

Грейс разберет твои чемоданы, так что не спеши, но, конечно, если хочешь, пойди и умойся.

Она направилась к двери, Сара за ней.

— Что за очаровательная комната! — восхитилась гостья. — Здесь словно в жилище феи. Серая гамма, и занавеси в пастельных тонах — дивная акварель. — В дверях она остановилась у большого пейзажа. — Послушай, какое великолепное здание! Это где-нибудь здесь?

— Это «Березы», — тихо сказала Синтия. — Раньше принадлежала нашей семье. Моя вилла — часть усадьбы.

— «Березы», — повторила Сара. — Прелестное название, и что за великолепный дом! Как ты могла расстаться с ним?

— Пришлось.

— А кто купил?

— Один человек, его зовут Роберт Шелфорд.

— Очень богат, должно быть? Старик?

— Нет.

— Женат?

— По-моему, нет…

Сара загорелась интересом.

— Надо с ним познакомиться. От виллы туда далеко?

— Чуть больше мили.

Сара внимательно поглядела на подругу:

— Дорогая, у тебя такой вид, будто тебя это вовсе не касается. Чем он тебе не угодил?

— Ничем. Просто мистер Шелфорд меня не интересует.

Сару нелегко было провести.

— Ты не умеешь врать. Может быть, ты к нему испытываешь неприязнь, но уж никак не безразличие. Я хочу с ним познакомиться!

— Вряд ли это возможно… во всяком случае, до твоего отъезда.

Сара улыбнулась веселой, озорной, обескураживающей улыбкой и многозначительно бросила:

— Посмотрим…

Роберт Шелфорд через парадную дверь вошел в огромный холл, постоял, полюбовался панелями резного дуба, витражами высоких окон с геральдическими изображениями, зеркалами в золоченых резных рамах, великолепным камином и узорными, поблекшими от времени ковра ми на старинном сияющем паркете.

Знатоки ему говорили, что холл в «Березах» — бесподобный образец стиля своего периода, но для нового хозяина он представлял собой нечто большее, чем интерьер редкой красоты и совершенства. Роберт сам не мог бы себе объяснить, почему испытывает здесь глубокое внутреннее удовлетворение, какого не ощущал никогда прежде, созерцая творения рук человеческих.

Временами Роберту Шелфорду казалось, будто дом — одушевленное существо. Он полюбил его, и это было не просто любование, а глубокое, истинное чувство.

Он уже пересек холл, когда с лестницы его окликнули.

По ступеням спускалась старая женщина, маленького роста и непомерной толщины, с морщинистым темно-кофейного цвета лицом — типичная негритянка из Латинской Америки.

— Привет, Зелли! Что еще стряслось?

Роберт Шелфорд улыбнулся ей ласково.

— Масса Роберт, масса Роберт. — Зелли спешила к нему, тяжело дыша от возбуждения. — Масса Роберт, она приехала.

— Приехала? — быстро переспросил Роберт, тут же поняв, кто.

— Говорит, телеграмму посылала — горничная ее тоже говорит, да, верно, адрес перепутала. Горничная — дура, сразу видно. Нам не подойдет.

— Не все ли равно, какая горничная, — нетерпеливо оборвал Роберт. — Где она?

— В гостиной. Я спросила: может, она чаю хочет или поесть, — говорит, нет. Ах, масса Роберт, ну до чего красивая!

Последние слова Зелли повисли в воздухе — хозяин уже торопливо шагал по широкому коридору к гостиной. Подойдя к дверям, помедлил, словно не решаясь войти, затем, глубоко вздохнув, повернул ручку и отворил дверь.

Широкое окно просторной гостиной выходило на озеро. Солнце пробивалось сквозь ромбовидные стекла, озаряя дивным, словно призрачным, сиянием юную девушку, и Роберту почудилось на миг, будто перед ним неземное существо.

Он молчал, выжидая. Девушка обернулась. Роберт медленно подошел к гостье и остановился.

Она была невысокого роста, но необыкновенно стройна и грациозна, — огромные глаза в густых темных ресницах, нежный, изящный овал лица, тонкие прелестные черты.

Гостья сняла шляпу, и солнце зажгло золотисто-медные отсветы в темных волосах. Кожа, словно лепестки магнолий, — только в Латинской Америке у самых юных красавиц такая кожа. Гордая осанка, умение держаться тоже отличали ее от ровесниц-англичанок.

Она спокойно ждала, не выказывая ни смущения, ни растерянности под пристальным взглядом Роберта. Наконец румяные губы приоткрылись в улыбке, и раздался нежный голос:

— Я — Микаэла.

— А я — твой отец, — проговорил Роберт с легкой запинкой.

Казалось, из них двоих только он испытывал смущение.

Микаэла протянула руку — маленькая, хрупкая кисть с длинными тонкими пальцами. Роберт поднес ее к губам.

— Добро пожаловать домой, — сказал он просто. Микаэла снова улыбнулась, и Роберт подумал, что в жизни не видал такой обворожительной улыбки — она делала пленительное лицо еще более чарующим, от одного взгляда на юную красавицу перехватывало дыхание.

— Я не думал, что ты приедешь сегодня, иначе ждал бы у порога.

— Я прилетела из Нью-Йорка. Знаю, мне следовало бы добираться морем, но я плохо переношу качку. Лучше самолетом. Полет прошел так однообразно — ни легкого волнения, ни ощущения опасности.

— Давай сядем.

Роберт указал на выложенный подушками широкий подоконник.

— Итак, ты любишь приключения, — сказал он. — И даже если они опасны?

— Я обожаю приключения, — ответила она. — И самое удивительное приключение, о каком молено только мечтать, — встреча с тобой.

— Тебя она не пугала?

— Пугала? Почему? Разве я должна тебя бояться? — спросила Микаэла без малейшего лукавства, и Роберт, наклонившись к ней, снова взял ее руку в свои ладони.

— Микаэла, мы должны все поставить на свои места, ведь теперь мы — одна семья. Когда ты впервые узнала о моем существовании?

— От дедушки перед самой его кончиной. Он уже знал, что умирает… Дедушка всей душой стремился вслед за бабушкой. Он ее обожал, не мыслил без нее жизни. Жили они уединенно, мало с кем виделись, чужих сторонились. Я часто думала, как это получается, что двое людей, талантливых и родовитых, похоронили себя в глуши, вдали от всего света. Дедушка объяснил — из-за меня.