– А как же это: «Будешь читать – не забудь: в этом томике каждая буква создана в бурные дни мною на скорбном пути…»

Развратник имел ранимую душу…

Иннокентий неотрывно смотрел на Галину. Та небрежно улыбнулась углом рта.

– И тебе ли упрекать Овидия в разврате? Ты бы дала ему сто очков вперед, если бы жила в Древнем Риме, – поддел девушку Иннокентий.

Она молча толкнула его в плечо. Иннокентий едва не расплескал вино.

– Расскажи лучше, как ты живешь, чем занимаешься? – спросила Галина, когда они выпили во славу плотских утех.

– Ищу всякий хлам… – с притворным самоуничижением ответил Иннокентий.

– Знаю я, какой это хлам! – подмигнула Галина. – Не держи меня за простушку. Я знаю, сколько стоят синдские монеты, сколько – греческие, сколько те, что чеканили при Митридате, и те, что после…

В ее глазах светилось лукавство. Но, кроме лукавства, Иннокентий рассмотрел в них тонкий хищный отблеск. Драгоценный металл, уподобившись солнечному свету, пролился на лицо Галины и сузил ее зрачки в черную ниточку затаенной жажды. Точно так же солнце превращает кошачий зрачок в иглу, плавающую в жидком янтаре.

– Выгоднее, конечно, их продавать в Питере или в Москве. Только надо знать, кому предложить товар. Здесь все контролирует Хазар со своими охламонами. Так что если пойдешь куда-нибудь, не советую брать с собой монеты. Ты уже засветился, теперь они от тебя не отстанут.

– И ты приглашаешь меня поселиться у тебя? – удивленно дернул правой бровью Иннокентий. – Не боишься за свою безопасность?

– Немножко.

– Тогда прогони меня! – воскликнул Иннокентий.

– Тогда жизнь опять станет пресной, – простонала Галина.

– А ты любишь опасные приключения?

– Конечно, – повела плечами Галина, – жизнь начинаешь ценить только тогда, когда есть повод рискнуть ею.

– Думал-думал, кого ты мне напоминаешь, – насмешливо улыбнулся Иннокентий, – и понял! Философствующую гетеру Аспазию!

– А ты мне напоминаешь неблагодарного кретина, способного испортить настроение женщине, которая сделала его счастливым хотя бы на время, – хмыкнула Галина и потянулась к бутыли.

Иннокентий опередил ее, разлив вино по фужерам.

– Ну зачем же так скромно – «на время»? – продолжил он пикировку, – это не сообразуется с твоим гонором.

– А у тебя-то самого каков гонор! – Галина, кажется, больше не шутила. – Я даю ему кров, тепло собственного тела, – ее губы все же улыбнулись, – угощаю вином, предлагаю дары юга, а он… напрашивается на жирную оплеуху!

– Лишь бы ты меня не выгнала, дева! – шутливо взмолился Иннокентий. – Как, кстати, называется чудное местечко, где ты живешь?

– Маяковка, – промяукала Галина. – И все же, – она пристально смотрела на него, – ты ловко ушел от ответа: чем ты занимаешься?

– Пирожком я позавтракал, отломивши кусочек, Выпил кружку вина, – и вот за пектиду берусь я, Чтобы нежные песни петь нежной девушке милой.

– Гм.

– А я еще сегодня не завтракал, не говоря уж про обед! – разразился он театральной жалобой. – Нет, в отличие от веселого старца Анакреонта, я не слагаю песенок. Я есть то страшное чудовище, которое в народе именуют «черным археологом». Но я не злоупотребляю терпением моей страны, населяющих ее бюрократов, а также мафиози…

– А вот здесь я с тобой не соглашусь – ты уже злоупотребил терпением Хазара, – с оттенком злорадства возразила Галина.

* * *

Почувствовав спазм в области сердца, Арсений Адольфович с трудом сдвинул тяжелую атласную штору влево и распахнул окно. В глаза ему ударила зеркальная голубизна моря. Тонкая песчаная полоска казалась совсем белой. На нее лениво накатывали волны, одевая берег сероватой муаровой бахромой. Ветерок донес камфарное дыхание эвкалипта. Профессор ослабил узел галстука и, облокотившись на подоконник, замер у окна. «Спокойно», – прошептал он, пытаясь усмирить приступ давящего грудь отчаяния. На миг слезы заслонили от него пейзаж. Маячивший справа утес двоился, то слишком далеко забегая в море, то отшатываясь и норовя пропороть своим гребнем холмящийся берег. Море превратилось в жидкое серебро, на него не было мочи смотреть.

Арсений Адольфович отпрянул от окна и, чтобы не свалиться, сел в кресло.

Бюст Афродиты-Анадиомены стоял на каминной полке так же естественно, как если бы находился в понтийском храме этой богини или в жилище боспорян. Эта естественность отравляла сознание Арсения Адольфовича, казалась ему подозрительной. Может быть, впервые равнодушие бесценного предмета, покинувшего эпоху создавших и обживших его людей и чудом перенесшегося в безбожный мир коммерции и тотального невежества, вызвало у Арсения Адольфовича столь болезненную реакцию. Извлекаемые из-под руин, из древних залежей золы и камня произведения искусства до сего момента представлялись ему островками цивилизации и культуры, уцелевшими в разрушительной агонии времени. Теперь же в невозмутимом спокойствии богини ему мерещился ее сговор с этим самым временем, которое не уничтожило ее только потому, что богиня была готова прозябать в современных джунглях, заселенных не зверями, но варварами. Она украсит жилище одного из таких варваров, перейдя в разряд обычных интерьерных объектов, заняв место рядом со сделанными под старину часами, со столиками и креслами на изогнутых ножках, пародирующими стиль ампир, с пальмами в горшках и шкафами-купе.

Солнце скользило по лицу Афродиты-Анадиомены, заостряя свои блестящие иглы на участках, где сохранилась позолота. Арсений Адольфович встал с кресла, добрел до столика, где стоял чемоданчик из коричневой кожи, схватил валявшуюся рядом ткань – кусок серо-голубого габардина – и набросил на бюст.

Он не будет больше смотреть на эту изменившую канонам красоты и приличия богиню. Сердце сбавило свой неистовый темп, легкие почувствовали новый приток воздуха. Арсений Адольфович старался не глядеть на стеллажи с расставленными на них сокровищами, которые он отвоевал у времени и нынешних варваров. Целые, если не считать отбитых краев и ручек, и собранные по кусочкам амфоры и пифосы, глиняные статуэтки, изображающие сидящих женщин и актеров, добытые из курганных захоронений, расписные чернолаковые греческие сосуды, ваза с рельефными украшениями второго века до нашей эры, небольшая чернофигурная гидрия с нарисованной на ней передней частью быка, тянущегося к большому сосуду – лутерию, чернолаковая солонка и светлый глиняный сосуд для масла, лекиф с тремя пальметками, металлические изогнутые скребки – стригили, с помощью которых греческие атлеты счищали слой масла с приставшим к нему песком, – все, что услаждало глаз и амбиции профессора, теперь угнетало его.

Словно все эти предметы несли на себе тонны земли, пепла и лавы, из которых были добыты.

Все эти сокровища Арсений Адольфович хранил в ящиках вделанного в стену шкафа, которые запирались на ключ. Он выставил их на стеллаж, стремясь найти противовес ускользающей от него Афродиты. Профессор хотел убедить себя, что обладает достаточными ценностями, чтобы желать еще присовокупить к ним бюст богини. Но как только он окончил раскладку черепков и стригилей, силы покинули его.