– Нет, но я почти немка. Мой отец лишь частично был поляком.

Псина скребла землю на притоптанном пятачке и что-то там выклевывала.

– Если бы вы были немкой, вы бы не нарушали правила. И не стали бы укрывать то, что принадлежит рейху.

Мама прикоснулась к его руке.

– Во всем этом так трудно разобраться. Вы понимаете? Представьте, что ваша семья…

– Моя семья передала бы все свое имущество рейху.

Эсэсовец взял лопату и пошел к притоптанному пятачку.

Десять… одиннадцать…

Мама пошла за ним.

– Мне очень жаль…

Эсэсовец ее не слушал. Он сделал еще один шаг.

Двенадцать.

Долго он будет копать, прежде чем наткнется на коробку?

– Прошу вас, дайте нам еще один шанс, – молила мама. – Правила новые, мы еще не привыкли…

Немец развернулся, облокотился на лопату и внимательно посмотрел на маму. Потом улыбнулся. Зубы у него были похожи на маленькие подушечки жевательной резинки.

Он наклонился ближе к маме и, понизив голос, спросил:

– А правило о комендантском часе вам известно?

– Да, – ответила мама.

У нее между бровей появилась морщинка, она переступила с ноги на ногу.

– Это правило вы можете нарушить. – Эсэсовец взял двумя пальцами мамин медальон и потер его, а сам не спускал глаз с мамы.

– Тот, кто нарушает комендантский час, должен иметь специальный пропуск, – проговорила мама.

– Они у меня при себе, вот в этом кармане.

Эсэсовец отпустил медальон и похлопал себя по груди.

– Я не понимаю.

– А я думаю, что понимаете.

– Вы хотите сказать, что не станете этого делать, если я приду к вам?

– Если вы так это поняли…

– Все немцы, которых я знаю, – культурные люди. Я не могу поверить в то, что вы просите пойти на это мать двоих детей.

Эсэсовец наклонил голову набок, закусил губу и поднял лопату.

– Жаль, что вы так к этому относитесь.

– Подождите, – взмолилась мама.

Немец взмахнул лопатой.

– О господи, нет! – закричала мама.

Она потянулась, чтобы взять эсэсовца за руку, но слишком поздно. Как только лопата поднялась в воздух, ее было уже не остановить.

В полночь мы с отцом пешком прошли шесть кварталов от нашей скромной квартирки в цокольном этаже здания до более красивого района Дюссельдорфа с белокаменными домами, где прислуга подметала улицу и прищипывала герань в наружных ящиках для цветов. Ночь, хоть и в конце сентября, была теплой и безветренной. Такую погоду называли «погода фюрера», потому что она способствовала кампаниям Гитлера. И уж точно помогла занять Польшу.

Я взбежала по ступенькам к двустворчатым дверям с белой кованой решеткой филигранной работы, защищавшей стекло «с морозом», и нажала кнопку серебряного звонка.

«Кац вообще дома?» – волновалась я.

За матовым стеклом горел слабый свет, но газовые фонари по сторонам двери были выключены. Отец ждал на улице – стоял в темноте, обхватив руками живот.

В тот год, когда здоровье отца ухудшилось так резко, что он был вынужден обратиться к старому лекарю-еврею, мне исполнилось двадцать пять. Нам запрещалось называть евреев докторами, для них подобрали термин «лекари». Также арийцам запрещалось часто обращаться к докторам-неарийцам, но мой отец редко следовал правилам.

Где-то в глубине дома зазвонил колокольчик. До этого я никогда не была в доме евреев и сейчас не горела желанием туда войти, но отец настоял на том, чтобы я отправилась с ним. В общем, мне очень не хотелось задерживаться в этом здании.

За матовым стеклом зажегся яркий свет и появился темный силуэт. Створка справа от меня приоткрылась, и я увидела своего бывшего сокурсника, одного из студентов-евреев, которых больше не желали видеть в университете. Он заправлял рубашку в брюки.

– Что вам нужно в такой час?

За спиной парня по лестнице спускался сам Кац. Толстый ковер поглощал звук его шагов, а за ним шлейфом волочился подол темно-синего халата. Он явно испугался – сгорбился, как старик, и выпучил глаза. Наверное, думал, что это гестапо.

Отец с трудом поднялся на крыльцо, встал около меня и оперся одной рукой на косяк.

– Извините, господин доктор, мне жаль, что пришлось вас побеспокоить, но боль просто невыносимая.

Узнав отца, Кац сразу заулыбался и пригласил нас в дом. Когда мы вошли, бывший студент-медик посмотрел на меня с прищуром.

Доктор проводил нас в свой кабинет, который был раза в три больше нашей квартиры, весь обшит деревянными панелями, а по стенам – полки с книгами в кожаных переплетах. Винтовая лестница вела на галерею, а там – еще книги. Доктор повернул круглый переключатель на стене, и у нас над головой засверкала люстра с тысячей хрустальных подвесок.

Кац усадил отца в похожее на трон кресло. Я пробежалась пальцами по подлокотнику. Красный, вышитый золотом дамаст был гладким и прохладным.

– Вы меня ничуть не побеспокоили, я просто читал, – сказал Кац и через плечо обратился к бывшему студенту: – Мой саквояж, пожалуйста, и стакан воды для господина Оберхойзера.

Парень плотно сжал губы и вышел из кабинета.

– Как давно усилилась боль? – спросил Кац.

Я встречала мало евреев, но о них много писали в учебниках и в «Штурмовике». Захват и контроль. Монополия на рынок юридических и медицинских услуг. Но Кац, казалось, был рад видеть отца, что странно, учитывая, в какой час мы пришли. Видимо, этот человек любил свою работу.

– С ужина, – ответил отец, обхватывая живот.

В то время я уже почти окончила медицинский институт и могла бы его проконсультировать, но он настоял на визите сюда.

Я осматривала кабинет Каца, а Кац осматривал моего отца. Камин из черно-белого мрамора, рояль. Книги на полках пыльные и засаленные. Каждая стоила больше, чем я за год зарабатывала в мясной лавке дяди Хайнца, где за полставки нарезала мясо для жаркого. И конечно, среди них был зачитанный том Фрейда. В кабинете горело несколько ламп, хотя свет от них никому не был нужен. Если бы мама видела такую расточительность…

Кац ощупал шею отца под ушами. А когда повернул руку отца, чтобы проверить пульс, на рукаве его халата заблестела вышитая серебряными нитками буква «К».

– Этому может быть причиной работа на фабрике Хоршафта, – пробормотал Кац. – На вашем месте я бы немедленно уволился.

Отец поморщился. Кожа у него была землистого цвета.