Новость была воспринята равнодушно.

Смерть монахини никого не испугала и не огорчила. Все знали, что нужно делать, чтобы достойно завершить жизненный путь христианина, ведь им было проще хоронить и молиться, чем следить за ростом скота или полевыми всходами. Еще громче, чем за умершую, в эти дни молились за крестоносцев, которые последовали за кайзером Фридрихом Барбароссой в Палестину, чтобы освободить ее от язычников. Думая о том, что разрушаются святые места, они испытывали не меньший ужас, чем при мысли, что за пределами монастыря не просто существует земля, но что она отделена от него неделями пути. Однако в голове Софии была только одна мысль: кто станет библиотекарем после сестры Ирмингард? Может быть, ею станет монахиня, более всех расположенная к Софии?

Ее мучили ненаписанные вопросы, ставшие причиной растущего недовольства последних лет и смерти Ирмингард: неужели моя судьба — остаться в больничной палате? Неужели я проклята за то, что мой дар, как и поступок моего отца, кажется дьявольским? Но что это за поступок?

Она думала, что ее голова расколется от такого количества накопившихся слов. Она старалась заглушить их, убежать от них, отличить главное от второстепенного.

Когда созвали капитул, на котором мать настоятельница обычно сообщала о своих решениях, ее сердце билось так сильно, будто она попробовала мандрагоры. Это растение пришло из дальних стран, употреблять его нужно было в строго определенных дозах, в противном случае оно могло убить. Рассказывали, что когда мандрагору вытягивали из земли, она издавала крик настолько невыносимый, что человек, услышав его, мог умереть. Софии никогда не удавалось представить себе такое, а сестра Корделис говорила, что эта легенда просто слух, проникнутый суеверием. В больничной палате ей довелось слышать самые разные звуки. Чаще всего они свидетельствовали о человеческом страдании, о ранах, обморожениях или гнойных фурункулах. Забыв, что болезнь иногда является Божьей проверкой, сестры стонали, хрипели, кричали, на все лады распевая песню дьявола. Это было ужасно, а еще тяжелее было выносить сами тела, которые кривились, сжимались, сворачивались в клубок и выделяли зловонные испарения.

Голоса капитула, напротив, звучали четко и определенно. Краем глаза София наблюдала за сестрами, многих из которых не видела уже много месяцев. Доротея, совсем не такая способная, как София, уже давно служила переписчицей. Рядом с ней сидела глухая Эрентруде, которая поддерживала чистоту в алтаре, чистила мерные сосуды и вышивала одеяла. С другой стороны сидела Мехтгильда, которая больше не была послушницей, поскольку год назад дала монашеский обет. В честь этого события ее отец снова сделал монастырю подарок, но ни обет, ни подарок не помогли ей избавиться от постоянного чувства голода. Он мучил ее и в дни поста, и в праздники, обильные пищей, и София спрашивала себя, прибегает ли она еще к помощи Гризельдис.

Ее взгляд скользнул дальше — к скамье, занятой старыми монахинями. В глаза бросалось то, что между ней с Доротеей и теми, чьи члены охватила возрастная подагра, почти никого не было. Будто не хватало целого поколения, единственная представительница которого, Ирмингард, только что покинула их.

Кто будет назначен ее последовательницей и кто поможет ей вернуться в скрипторий? Росвита, которой лучше всех удавалась книжная живопись, но которую никто не принимал всерьез, потому что она постоянно хихикала? Бернхарда, отливавшая свечи и недавно попавшая в руки Корделис, которая сделала ей болезненную и постыдную операцию, удалив геморрой? Или Лаврентия, которая еще неделю назад утверждала, что ожидает ребенка от Христа, который приходит к ней по ночам?

София так и не спросила Корделис, как прошел их разговор после обследования, и сейчас судьба этой монахини по-прежнему не интересовала ее.

Мать настоятельница с неповоротливым затылком и вялой речью решила сообщить сестрам самое важное.

— Ирмингард, наша сестра во Христе, ушла от нас, — начала она, — и я хочу сказать вам, кто сменит ее на должности библиотекаря.

Тело Гризельдис было мягче и толще, чем тогда, когда его ласкала Мехтгильда. Под тяжелыми округлостями кожа потела, но она хотела, чтобы ее гладили и трогали именно там, где тело образовывало складки.

Объятий, как когда-то в кровавом снегу, ей было уже недостаточно.

— Если ты хочешь занять место Мехтгильды, — объяснила она Софии, — ты должна предложить больше, чем она.

Она дерзко рассмеялась, как будто отвращение других только усиливало ее желание, но когда оно проходило, Гризельдис начинала выть как ребенок. Тогда она жаловалась, что за грехи ее наверняка заберет дьявол и что он только и ждет, когда наступит ночь, чтобы украсть оставшуюся беззащитной душу. Страх темноты еще сильнее овладел ее душой и вынуждал грешить снова и снова, чтобы вооружиться против него и согреться приятными воспоминаниями.

Сразу после капитула, когда была названа последовательница Ирмингард, София впервые дала ей руку, и Гризельдис провела ею по своему телу, задержав на обвисших грудях.

— Пожалуйста, пожалуйста, позволь мне войти в скрипторий или в библиотеку, чтобы я могла прочесть все книги, какие мне захочется! — взмолилась София, после того как настоятельница назначила библиотекарем престарелую Гертруду. Выбор был неплохой, поскольку Гертруда долгие годы работала переписчицей и была почти так же начитанна, как Ирмингард. Однако ее престарелый разум был несколько затуманен: она, способная найти любую книгу в библиотеке, не всегда отличала вечер от утра и могла заблудиться по дороге от своей кельи до столовой. Поэтому было решено назначить ее библиотекарем, но не давать ей ключей от библиотеки и скриптория. Они должны был находиться в связке экономки, а помощницей экономки была толстая Гризельдис.

— Это зависит от того, — гордо объявила Гризельдис, — что ты мне предложишь.

София мыслено спорила с выбором матери настоятельницы. Почему это преимущество досталось Гризельдис, а не ей, например? Почему ключ не отдали Корделис, хотя она тоже держала под замком множество опасных медикаментов?

Ей хотелось неистовствовать, кричать, выплеснуть в лицо остальным свою горечь: почему ее заставляют ухаживать за больными, в то время как тупая Гризельдис получает доступ ко всем книгам, хотя она не способна ни понять этого преимущества, ни использовать его?

Лишь несколько дней спустя она вспомнила о любовных услугах, которые Гризельдис требовала от голодной Мехтгильды, и подумала, что ее тело подходит для этого не меньше, чем худое, угловатое тело предшественницы.

Она приходила в келью Гризельдис ночью, когда той овладевал нечеловеческий ужас. Сначала Гризельдис было достаточно того, что она просто делилась с Софией своими страхами.

— Дьявол завидует Богу, что у того есть наши души, — жалобно говорила она. — Он ждет, пока мы заснем, потому что иногда, так рассказывала моя кормилица, душа ошибается: она думает, что неподвижное тело умерло, и выходит из него, чтобы отправиться в другой мир. Но тогда приходит демон с острыми когтями и клыками, и поскольку за душу никто не молится и не читает мессу, она оказывается беззащитной и ее легко можно украсть.