Когда Доминик перекатывался на спину, белым брюшком вверх, это означало, что пришло время почесать живот. Иногда я впадала в раж и терла так, словно полирую машину, а он забавно махал лапами в воздухе, щетинился, высовывал язык и пыхтел. А иногда я тыкалась носом в какое-нибудь мягкое местечко и вдыхала его запах, немного напоминавший запах теплого жареного цыпленка.

Больше всего мне нравилось чмокать его в серединку больших вислых ушей. Было видно, что Доминику это не нравится, но он шел на жертву и позволял мне тереться лицом об эти восхитительные замшевые блинчики.

Другим моим любимым местечком был изгиб его шеи, под челюстью, где кожа собрана в мягкие складки. По какой-то причине – возможно, из-за ошейника или по старости – шерсть там выпала, и осталась только нежная, как у ребенка, кожа. Я совала туда голову и, наверно, могла бы прожить так всю жизнь.

После обеда я взяла купленную свечу и, потирая ее пальцами, произнесла короткую молитву о счастье, обратившись к богам, в которых, наверно, не верила и которые вряд ли существовали. Казалось, молитва говорит за меня.

– Боги, пожалуйста, помогите мне стать счастливой. Позвольте мне исполнить волю Вселенной и дайте сил исполнить ее, какой бы она ни была. Я знаю очень мало. И то, что я знаю, ведет меня к опасному желанию. Я не просила появиться на свет. Не просила жить. Но теперь я здесь, так, может быть, вы хотя бы попробуете помочь мне порадоваться жизни?

Я чувствовала, что просить об этом глупо. Может быть, человеку нельзя просить так много? Разве кто-то где-то сказал, что жизнь – для радости, а не для страданий? Может быть, смысл как раз в страдании? Но я не хотела больше страдать. Не могла больше это выносить. Я понимала это ясно. Потому-то и пыталась быть счастливой, даже если это означало еще больше страданий. Горела свеча. Сжимая в руке аметист, я сидела на веранде и в какой-то момент ощутила такую близость к себе самой, какой не чувствовала со времени еще до Джейми. Я заплакала. Доминик заворчал, потом оперся лапами о мои колени и принялся слизывать слезы с моего лица. Он слизывал слезы, потому что ему нравился их вкус. Точно так же ему нравился вкус пота. Но мне было приятнее думать, что он облизывает меня из любви. Я так это и чувствовала. Может, та дурацкая терапия все же работала. Может, это и была любовь к себе. Я не знала, да и какая разница? Грязные, депрессивные истечения прекратились, и само наступившее затишье наполнилось благоуханным ароматом, как будто депрессия каким-то неведомым образом обратилась в нечто прелестное.

Я посмотрела на океан. Посмотрела так, словно не замечала его раньше или не хотела видеть. Я страшилась его неукротимой двойственности, такой могучей и аморфной, как сама депрессия. Ему не было до меня никакого дела. Он мог проглотить меня и даже не заметить.

Но сейчас я видела каждую отдельную волну, одну за другой, и ощущала их ритм в биении сердца. В лунном свете они мерцали и расплескивались. Может быть, океан наконец-то приветствовал и ободрял меня? Может быть, мы все же были на одной стороне и состояли из одних и тех же элементов, прежде всего воды, а еще тайны. Океан поглощал вещи – корабли, людей, – но не искал удовлетворения вне себя. Он мог принять то, что касалось его поверхности, но мог и отвергнуть. В его глубинах уже жил целый мир неведомо чего. Он был самодостаточен. Такой же должна быть и я. Интересно, а что есть во мне?

Говорят, иногда хорошее самочувствие случается, когда ты ближе всего к суициду. Может быть, когда все уже решено, тебе вдруг становится легче. Не думаю, что поэтому я в тот вечер отправилась прогуляться по берегу. Вряд ли я планировала напиться и броситься в океан или хотела погибнуть от руки незнакомца. Я знала, что такие прогулки в полночь опасны, и после десяти или одиннадцати редко гуляла даже по тротуару. Наверно, ощутив связь с самой собой, я просто вообразила себя непобедимой – мол, могу сделать что угодно, и мне ничего за это не будет. А может быть, искала новый кайф.

Я забралась на один из больших черных камней, сгрудившихся у воды. Посидела немного, глядя на волны, казавшиеся вблизи серыми и белыми. Если камни разумны, как им, должно быть, одиноко в холодном лунном свете.

– Привет, – сказала я им.

Камни не ответили. У них был океан, и они не были одиноки. Интересно, раздражают ли их волны, этот постоянный накат, эта ежедневная постепенная эрозия? Не мечтают ли втайне о цунами, которое сбросит их в океан и покончит со всем этим раз и навсегда? Или им доставляет удовольствие неторопливое ритмичное касание?

Краем глаза я заметила что-то на краю одного из камней. Пара рук. Красивых, бледных под луной, с обкусанными ногтями. «Беги!» – крикнул голос во мне. Вброшенный в кровь адреналин разнесся по телу тревожным звоном. Но я не смогла даже пошевелиться.

А потом увидела прекрасное лицо, упавшую на глаз волну каштановых волос. И громко охнула. Лик смерти?

– Извини, – произнесло лицо. – Не хотел напугать. Решил передохнуть чуть-чуть от заплыва.

– Все в порядке, – пробормотала я, так и не сдвинувшись с места.

Пловец прислонился к камню. Руки у него были крепкие, мясистые – не такие, как у бодибилдеров, но с проступающими тугими мышцами. Я почему-то вспомнила, как ела кусок рыбы с толстой кожей и тонким слоем жира, плотного и вместе с тем мягкого и очень белого. Мне вдруг захотелось укусить их. Грудь у него была безволосая, а цвет сосков совпадал с цветом губ, – как у карандашной резинки. На вид не больше двадцати одного. Если это и была смерть, то очень уж пикантная.

– А ты не боишься плавать вот так, ночью? Вода-то, наверно, ледяная? – спросила я.

– У меня ниже пояса мокрая гидра. И нет, не боюсь. Мне нравится, как волны плещут в лунном свете. Нравится, что океан в полном моем распоряжении. Ну почти.

– Да, здесь красиво, – согласилась я.

Вино выветрилось, нахлынула усталость. Зубы у него были белые, но не такие, как у актеров. Они не казались ни выбеленными, ни фальшивыми и переливались, будто внутренность раковины. В нем ощущалось что-то почти женственное, прелестное, но подбородок выделялся твердостью линий. Ох уж эти серферы! Я постоянно забывала, что они настоящие. То есть я, конечно, знала, что они существуют. Знала, что они живые. Но мне всегда казалось, что серфинг на самом деле маскарад, что они только притворяются, будто в восторге от него. Как можно искренне отдаваться чему-то, что и определить трудно? Волна за волной, снова и снова – и это все. Вот бы кто-нибудь так же увлекся мною. Но, конечно, их любовь к серфингу была неподдельной. Это факт. Их подлинная любовь не уступала любви воображаемой. Правда, у этого парня доски не было. Он не был серфером. Он был пловцом.

– Как тебя зовут?

– Люси.

Я почувствовала себя старухой.

– Приятно познакомиться, Люси. Я – Тео.

Имя только добавило ему привлекательности. Он был настоящим, там, в воде, настоящим в том смысле, в каком не была настоящей я. Он плавал, он был мокрый, а я – что здесь делала я? Я подумала обо всех своих книгах, дожидающихся меня в прожаренной квартире в Фениксе, лежащих стопками и собирающих пыль. Подумала об университетской библиотеке. Представила, как она растет и растет. Представила груды книг на краю океана. Уничтожить их могла одна океанская волна. Они такие сухие, словно и впрямь сделаны из пыли. И моя кожа на ощупь такая же, как старая книга: сухая крошащаяся бумага, испещренная знаками, якобы содержащими знание, но которые, если присмотреться повнимательнее, всего-то пустяшные каракули. Не то знание. Ненастоящее. Положи меня в воду, и я тоже растворюсь.