— Ну что, сдаетесь? — каркнула красная ворона. — Спросили бы меня, я б вам сказала: силезская защита в одномерных шахматах не срабатывает. И чему вас только учили?..

Квисс сорвался со стула, едва не упав, схватил с пола обломок сланца и швырнул им в красную ворону; птица с криком отпрыгнула в сторону и, расправив крылья, спорхнула с перил в холодную светлую бездну; карканье отозвалось прощальным эхом, как зловещий хохот. Кусок сланца исчез в балконном проеме, неуклюже повторяя птичий полет.

— Вот тварь! — буркнул Квисс и снова сел. Грачи и вороны, гнездившиеся в обветшалых башнях замка, обладали даром речи; они были наделены теми голосами, которыми прежде говорили непримиримые соперники, неверные возлюбленные и ненавистные начальники, встречавшиеся в жизни обоих — и Квисса, и Аджайи. Птицы являлись только для того, чтобы помучить стариков напоминаниями о прошлом, о неудачах и ошибках, которые привели их сюда (при этом не упоминалось никаких подробностей, и каждый пребывал в неведении, за какие провинности другой был отправлен в замок. Аджайи как-то предложила обменяться своими историями, но Квисс не согласился). Однако самой ехидной и злонамеренной была красная ворона, которая с одинаковой изощренностью терзала обоих. Квисс быстрее выходил из себя, поэтому на его долю приходилось куда больше вороньих нападок. Иногда он дрожал от ярости сильнее, чем от холода.

Из-за плохой работы котельной в замке действительно было холодно. Отопительная система давно требовала ремонта. По идее, над всеми потолками и под всеми полами должна была циркулировать горячая вода. Помещение для игр, укрепленное сланцевыми и железными опорами, венчал низкий стеклянный потолок с прихотливым орнаментом железных балок. В толще стекла, достигавшей не менее полуметра, плескалась вода, мутноватая и соленая, — назначение котлов как раз и состояло в том, чтобы ее подогревать. То же самое было предусмотрено и внизу: под исцарапанными прозрачными плитами булькало полметра воды, которая обтекала сланцевые цоколи колонн. Под стеклом, точно под фальшивым льдом, бесцветными амебами вязко перетекали удлиненные пузырьки воздуха.В соленой воде обитали светоносные рыбы. Они извивались в слабом течении, как ожившие неоновые трубки, наполняя залы, коридоры и башни мягким сиянием, из-за которого все расстояния становились обманчивыми, а воздух казался загустевшим. Во время прибытия Аджайи игровой зал был еще хоть куда: его в меру освещали рыбы-люминофоры и приятно обогревали циркулирующие сверху и снизу водные токи. Этот диковинный порядок поддерживался вполне исправно.

Но теперь что-то нарушилось, и рыбы косяками поплыли на нижние этажи, которые еще хранили тепло. Сенешаль замка, закутанный в черный плащ, мрачно нахмурился, когда Квиссу удалось разыскать его на кухне и спросить, что, собственно, происходит и каковы виды на ремонт отопления; сенешаль отделался дежурными извинениями и начал разглагольствовать о том, как соленая вода способствует коррозии, как она разъедает трубы, каково нынче добывать строительные материалы, как нелегко в наши дни... «Какие еще дни?» — взорвался однажды Квисс. День здесь всегда один и тот же, добавил он, и предположил: может, дни и существуют, только очень длинные? Заслышав эти слова, сенешаль умолк и спрятал изможденное серое лицо под капюшоном плаща, а человек — огромный старик — дрожал в бессильной ярости и безрезультатно сверлил его взглядом.

Замок Дверей отличала еще одна особенность. Вблизи от любых часов время текло быстрее. И наоборот: по мере удаления от часов оно начинало тянуться медленнее, причем эффект был не кажущимся, а самым что ни на есть реальным. Все часы в замке крепились на строго определенных местах и показывали разное время — одни спешили, другие отставали. Где-то в подземельях, еще хранивших тепло, работал исполинский часовой механизм — невообразимое скопище зубчатых колес и скрипучих осей. Валики, скрытые в полуобвалившихся стенах, передавали движение от центрального механизма к стрелкам отдельных циферблатов; внутри стен что-то стучало и скрипело, отовсюду подтекало масло.

Масло смешивалось с тепловатой соленой водой, которая капала с прохудившихся потолков; это было одной из причин, почему они попросили установить на узкой винтовой лестнице хоть какие-то перила. В замке витал неистребимый запах масла и морской соли, отчего Аджайи нередко вспоминались корабли и старые гавани.

Было совершенно непонятно, с какой стати время должно ускоряться вблизи часов, и никто из челяди не мог предложить вразумительного объяснения. Квисс и Аджайи проделали такой опыт: одновременно зажгли две одинаковые свечи, одну прямо у циферблата, а другую — в центре зала; свеча у циферблата догорела чуть ли не вдвое быстрее. Тогда они между собой осторожно предположили, что этот эффект можно использовать для сокращения времени, отведенного на предписанную им игру, однако часы в замке — а может, и сам замок — этому воспротивились. Если игровой столик ставили рядом с часами, он переставал работать: красный кристалл в середине столешницы затухал, а висящее в воздухе изображение доски с фигурами исчезало. К тому же и сами часы были крайне ненадежными: они то и дело отставали, и получалось, что вблизи от них время, наоборот, замедляется.

Наверно, та неведомая сила, которая управляла ходом времени, подчинялась закону обратных квадратов и исходила от каждого циферблата; но при этом определенно существовало и другое, более общее воздействие, которое оказывал центральный часовой механизм, запрятанный на одном из самых нижних уровней замка: недаром внизу все скорости были гораздо выше.

Наиболее отчетливо это воздействие проявлялось в кухнях, где среди невероятного жара, грохота и мельтешения безостановочно готовились немыслимые количества съестного; здесь же, в этом постоянном хаосе, располагался кабинет сенешаля. Аджайи не удивилась, что Квисс, кутающийся в рваные меховые одежды, принес с собой запах кухни.

— Вызывали? — послышался робкий голос.

Аджайи подняла глаза, Квисс обернулся: на верхнюю ступеньку винтовой лестницы вскарабкалось проворное существо, росточком примерно по пояс человеку. Оно было одето в грязный серый балахон, перехваченный на животе красным шнурком. Матерчатый капюшон балахона удерживался в требуемом положении — над головой и лицом существа — с помощью ободка, напоминающего поля от засаленной красной шляпы, натянутой глубоко на уши; тулью шляпы заменяла верхушка капюшона. Лицо посыльного скрывалось под маской из папье-маше; такие маски носили все комнатные и кухонные служки. Маске было придано выражение грустной покорности.

— Лучше поздно, чем никогда, — сердито бросил Квисс.

— Нижайше прошу простить, — пискнуло существо, шаркая по полу начищенными красными башмачками. У стола оно с поклоном остановилось и для согрева засунуло кулачки в рукава балахона, не снимая перчаток. — Стало быть, игра закончена, вот и славно. Кто же одержал верх?

— Не твое дело, — рявкнул Квисс. — Будто не знаешь, зачем тебя позвали!

— Ах, да-да, смею сказать, знаю. — Существо закивало, однако в его голосе было меньше уверенности, чем в словах. — Ответ-то готов или как? — Оно втянуло голову в плечи, словно ожидая удара за ошибочное предположение.