Потом была стая курильщиков у входа, были приветствия, отзывающиеся в голове надрывами все той же бумаги. И я знала, что ученик, приклеивший к двери табличку, точно здесь, иначе нет никакого смысла: просто испортить мне настроение – это слишком по-взрослому. Ученику еще нужно насладиться полученным результатом, даже если он знает, что не увидит результата.

Но кое в чем он не ошибся: табличка меня задела.

Обида вертлявым комком засела в горле, как начинающийся кашель. Будто мало мне головной боли. Я шла к входу, и ученики затихали. «Это просто твой взгляд, – пришло в голову мне. – Перестань так пристально на них смотреть». Я перестала и пошла подниматься по ступенькам.

Слишком быстро.

Уже у самых дверей в кармане ожил мобильный телефон.

– Соня.

– Да, директор.

– Зайди.

В коридорах было людно. Лицеисты висели на подоконниках, жмурясь и улыбаясь. Солнечный осенний пейзаж за окнами, волглая тень самого учебного корпуса – и лес, лес и горы до самого горизонта. Психологи утверждают, что это очень полезный пейзаж. Он умиротворяет, мотивирует и настраивает на действие. Солнечным днем – одним из последних таких дней этого года – вид за окном настраивает только на побег с занятий.

– Доброе утро, учитель Витглиц!

– Мисс Витглиц! Здравствуйте!

Они кричали так искренне – ни у кого из них сегодня не было моего урока.

Я кивала и шла в административное крыло. Радость, свет, погожий день – это раздражало. У двери приемной директора Куарэ я позволила себе вдох чуть глубже, чем обычно, а пальцами стиснула в кармане капсулу с таблетками.

Бумага в голове рвалась и рвалась.

Ручка: повернуть, потянуть.

– Доброе утро, меня вызвал директор.

Ая уже сидела на месте, и ее окружало облако духов. Наверное, такова ее личная зона комфорта – пугающе объемная с утра.

– Да, Витглиц-сан, проходите.

«Она со мной не поздоровалась», – отметила я и открыла дверь в кабинет.

– Доброе утро, директор.

– Садись.

Я села у двери. В кабинете были закрыты все жалюзи, приспущены шторы. Директор Куарэ еще не включал свет – или уже погасил его.

– Как ты уже знаешь, мой сын подписал все документы и теперь работает с нами.

Он потянул со стола очки и надел их – затемненные очки в затемненном кабинете.

– Да, директор.

– Он сейчас временно под наблюдением врачей. Мы начинаем готовить его как проводника.

– Зачем?

Я прикрыла глаза и с силой сжала капсулу. Что я делаю?

Директор молчал, видимо, тоже понимая, что что-то не так. Что-то совсем не так, и если Куарэ только удивлен, то я…

– Твоя ELA уже месяц балансирует между второй и третьей стадией.

Куарэ взял со стола какие-то бумаги и поправил очки, а мне понадобилось около двадцати секунд, чтобы додумать все остальное и понять, что аудиенция окончена. Я уходила из кабинета директора с единственной положительной информацией: пока я жива, буду работать. За пределами лицея, в огромном мире многие почли бы за счастье такие условия.

На переход от первой стадии ко второй я потратила больше двух десятков лет. Уникум. «Бессмертная».

«Меня это радует? Нет, меня это не радует». Духи Аи на прощанье хлестнули по ноздрям.

* * *

– Мисс Витглиц, зайдите, пожалуйста.

Я оглянулась. Среди торопящихся и громких – о, каких громких! – учеников маячила Майя. Перехватив выскальзывающие из-под руки тетради, я пошла к ней.

– Заскочи ко мне, ага?

Сплетни? Нет, слишком серьезное лицо.

Кабинет куратора – это клетушка с полками, заставленными разнообразными данными на самых разных носителях. Фоглайн упала на свой стул и указала на другой. Она поерзала, протянула руку и не глядя вытащила из стеллажа папку.

– Мне тут отчет один вернули. Ведомство Спрюэнса. Ну, ты понимаешь.

Что здесь было не понять? Если ведомство доктора Спрюэнса, то это психолого-педагогическая характеристика класса – стандартная выборка из учительских данных, ужас каждого куратора. Я села. В кабинете Майи пахло кофе и слежавшимся пластиком. Двери, ведущие в класс, она закрывать не стала: 2-С сейчас бегал на физподготовке.

– Во, вот, смотри.

Я послушно протянула руку и взяла подшитые листы. Свою часть этого отчета я заполнила с утра на пустом уроке, сразу после встречи с директором.

«Она успела сдать, и ей его вернули. Оперативно». А потом я увидела то, о чем говорила куратор.

– Ты, конечно, не подумай, – самокритично сообщила Фоглайн. Тон был искренним и покаянным. – Это не единственная причина, почему вернули отчет, но…

В колонке «валидность» стояли ошибочные данные: я перепутала столбцы в таблице, когда переписывала из своей ведомости.

– Ерунда, Соня! Пять минут позора – и все будет как надо, – рассмеялась Фоглайн. – Ты тут сиди, заполняй, а я это, ага?

Я видела только клетки, только белое и черное. Боль в голове закончила рвать бумагу: теперь там кто-то натужно раздирал листовой металл.

«Я ошиблась. Я ошиблась. Я ошиблась…»

* * *

Зеркало в туалете отражало маску. У маски были серые глаза и не было мимики, маска висела ровно, смотрела на себя и прижимала к краю раковины капсулу с таблетками. Мне надо было выпить лекарство от головной боли еще с утра.

«Твоя ELA уже месяц балансирует между второй и третьей стадией».

Эти слова директора словно запустили окончательный распад. Рак не перестал быть моим оружием, но стал настоящей болезнью. Со всеми сопутствующими проявлениями. Наверное такое лицо не может быть у умирающего: неподвижное, равнодушное, пустое. Меня раздражало это лицо, раздражал режущий свет. Я просто хотела, чтобы все было как раньше, чтобы никто не приехал на замену, чтобы просто болела голова – как и всю мою жизнь.

Я мысленно обрила себе голову. Седые волосы – невелика потеря, пускай и бессмысленная. Можно попытаться оттянуть агонию, постараться убить то, что делало меня полезной и убивало меня саму. Можно, можно, можно – можно только мечтать о разрешении на химиотерапию.

Звук рвущейся жести. Мне плохо.

Зеркало начало изменяться: его гладь плыла, как ртуть, тяжелыми волнами, что-то трепало за края отражение, вдруг ставшее жидким.

«Меня сейчас стошнит. Вот прямо сейчас».

* * *

Я закрыла за собой дверь (никаких новых табличек), зажгла свет и села на пол. Таблетка работала полчаса, почти как в прошлый раз. Я старательно убеждала себя, что слабость в коленях – это все усталость. Это незапланированный отчет на совещании, это рвущийся в голове металл. Это день, ставший одной сплошной ошибкой.