— Но, бога ради, почему? — не понимала мама.

— Tell me why![39]— выкрикивал Джефф.

Что я им могла сказать. Я сама ничего не понимала.

Почему я рассталась с Джеффом? Может, потому, что, кроме всего прочего, я уже страстно мечтала поговорить с человеком, с которым не надо было бы так часто думать о последовательности времен и об условных предложениях?

Может, потому, что мне надоело быть постоянно настороже.

Может, потому, что я уже не хотела выглядеть в постели как полка сладостей в универмаге TESCO?

Или потому, что мне понравился молодой продавец сотовых телефонов Рихард Кабичек, который был так приятно предусмотрителен и в чьем простом чешском мире я мгновенно почувствовала себя, как в изрядно стоптанных домашних шлепанцах?

Ничего не говорите, прошу вас.

Вы, наверное, представляете, что говорила мне мама.

7

Но до сих пор я часто вспоминаю Джеффа. Иногда даже чаще, чем полагалось бы: вчера, например, когда я вынимала из мойки желто-синие чашки и тарелки, которые Джефф с мамой когда-то купили в ИКЕЕ, я с удивлением поймала себя на мысли, что, если бы Джефф сейчас открыл дверь, бросил, как прежде, ключи на полочку в прихожей и весело крикнул «I'm home, honey!»[40], я все приняла бы как должное. Я спокойно бы вытерла руки желто-белым кухонным полотенцем (тоже из ИКЕИ), пошла бы в прихожую и, встав на цыпочки, поцеловала бы его. Потом взяла бы у него часть покупок из TESCO и помогла бы ему опорожнить сумки (знаю точно, что было бы в них: яйца, сало, фасоль, кетчуп, сосиски, пиво, фисташки, маслины, дыня, консервированный тунец, недорогие французские сыры, сухое красное вино, шоколадное печенье и большая упаковка орехового мороженого).

Куда все это подевалось? — думаю я. Вся эта любовь не могла же исчезнуть? Тем более что Джефф был моим первым. Понимаете, милые сестры, целыми неделями я о нем думала, целыми днями говорила о нем с Ингрид, делала макияж ради него, краснела перед ним, замирала, выпендривалась как могла, покрывалась испариной, торопилась на свидание, нервничала в ожидании звонка, покупала ему подарки, писала письма, стонала от наслаждения, заикалась от радости, приглушала голос, повышала голос, пугалась, ревновала, радовалась, отчаивалась, плакала — куда подевалась вся эта энергия?

А вот идиотская батарейка для часов величиной с ноготь мизинца выдерживает куда дольше.

8

Два или три раза, будучи в подобном расположении духа, я подходила к телефону и, не раздумывая, набирала длинный американский номер (после нашего разрыва Джефф определенно уже вернулся в Штаты).

Первый раз я позвонила в неурочный час, совершенно забыв о разнице во времени.

— Hello? — сказал он раздраженно.

— Это я, — прошептала я.

Говорил он спросонья, это обрадовало меня, но дело было вовсе не в моей зловредности. Обрадовало меня то, что я могу лучше представить его: вспомнить, как он моргал глазами, когда просыпался рядом со мной…

В трубке на какое-то время воцарилась тишина.

— Do you know what time is it?[41]— сказал он хриплым голосом и, не попрощавшись, повесил трубку. Это разозлило меня, как и то, что он говорил не по-чешски. Английский всегда разделял нас.

Второй мой звонок был не намного удачнее. Я позвонила ему поздно ночью — значит, во второй половине дня по их времени. Джефф сначала был немного удивлен, но потом, обыграв мою сентиментальность, язвительно напомнил мне («Let me remind you, honey…»[42]), что это была я, которая бросила его. И стал перечислять мне самые большие обиды, какие я нанесла ему. Его чешский уже был далеко не таким хорошим, как в Праге, но все-таки говорил он по-чешски; может, хотел перед кем-то выставиться. Он превращается в американца, как тот киношный ученый в муху, пришло мне в голову.

— Но я все мог бы простить тебе, даже то, что ты предала меня, — сказал он.

Я знала, что он скажет.

— Но того, с кем ты предала меня, я простить не смогу…

Yes, I know, Jeff. С продавцом сотовых телефонов Рикки Кабичеком.

С чувством абсолютного морального превосходства он положил трубку. Я при этом явственно видела его, и, хотя все было ужасно печально, мои губы еще несколько минут продолжали весело улыбаться.

Прага. 20 января 2000

Дорогая Лаура!

Представь, о моем первом письме уже пошли разговоры, на работе спрашивали меня, читал ли я его… Я с равнодушным видом всем отвечаю, что нет, не читал, но не могу не признаться, что такой неожиданный отклик наполняет меня каким-то горьким удовлетворением. Когда я еду в метро и вижу, как пассажиры читают письма (некоторые, возможно, уже по нескольку раз…), я про себя улыбаюсь. Знали бы они, что этот таинственный отверженный любовник, о котором уже говорит пол-Праги, я… Мой ординарный вид слегка располневшего (я перестал заниматься гимнастикой) и слегка помятого сорокалетнего дяди, рядового работника рекламного агентства, бесспорно разочаровал бы их. Однако в определенном смысле я впервые в жизни прославился — пусть даже это слава Человека в маске или Бэтмена (такое сравнение, несомненно, тебя развеселит).

Разумеется, я прежде всего думаю о том, как ты относишься к моим письмам. Во всяком случае, наверное, они тебе льстят (ну разве не лестно, когда кто-то любит нас так сильно, что способен на такие вещи?), но вместе с тем и тяготят. Можно понять — ты живешь с НИМ новой жизнью уже более полугода, а мои письма — лишь неприятное напоминание о том, что давно кончилось, о том, что ты считаешь прочитанной главой, о чем уже не хочешь думать… Но постарайся понять и другое. Для меня ничего не кончилось, напротив, все живо и кровоточит, как открытая рана. Мои посещения психиатра два раза в неделю приносят хотя бы ту пользу, что позволяют мне в письмах выразить некоторую патетичность, которая не покажется слишком преувеличенной…

Так что разреши еще немного драматичного пафоса: когда бы я ни вошел в ванную и ни почувствовал запах твоего молочка для тела (не имеет значения, сохранился этот запах спустя столько времени или нет; главное, увы, то, что я до сих пор его слышу), все клетки моего тела кричат одно слово: люблю! Никогда до тебя я не был так уверен в своей любви, а потерял именно тебя. Так могу ли я вести себя по-другому? И еще: могу ли я чувствовать к человеку, укравшему copyright на тебя, что-то иное, кроме ненависти?

Вспоминаю тебя ежедневно, но одно воспоминание в последнее время не дает мне покоя. Помнишь, как в августе прошлого года я неожиданно встретил тебя в центре Праги? Ты заходила в Kodak за фотографиями, отснятыми во время нашего отпуска; ты просматривала фото на ходу, и на твоем лице было такое отсутствующее, но радостное выражение, ты была так захвачена ими, что все время натыкалась на прохожих. Я, конечно, знал, что на этих фотках, и издали наблюдал за тобой. Я умышленно оттягивал минуту, когда окликну тебя. Мне это казалось смешным, забавным… Тогда я еще ничего не подозревал.