вводом в монолог-исповедь Тузенбаха. Ниже у Тузенбаха в пер­вой редакции монолога была фраза: «Меня оберегали от труда, но не уберегли от влия­ния этой надвигающейся на всех нас громады, этой славной, здоровой бури...» Тузен­бах единственный во всей пьесе принимает какое-то решение для изменения своей судь­бы, и поправки Чехова, подчеркивая это еще не принятое решение, доводят мысль до предельной ясности:

«Меня оберегали от труда. Только едва ли удалось оберечь, едва ли! Пришло время, надвигается на всех нас громада, готовится здоровая, сильная буря...»

И после тирады о надвигающейся буре: «Я буду работать». И это решение изменить свою судьбу делает предчувствие надвигающейся бури интимной, заветной, глубо­ко продуманной мыслью о неизбежности общественных сдвигов и бурь: если ты не хо­чешь, чтобы эта буря вместе с ленью и скукой смела бы и тебя самого — измени жизнь, начинай какое-то общественно полезное дело. Новая фраза чЯ буду работать» под­готовляет решение Тузенбаха выйти в отставку, о котором мы узнаем во II акте.

В роли Чебутыкина до третьего акта нет значительных исправлений. В третьем же акте, в монологе опьянения, добавлена важная деталь: «В прошлую среду лечил на Засыпи женщину — умерла, и я виноват, что она умерла». Врач, который убил пациентку! Это уже посерьезнее, чем не знать, кто такой Добролюбов и не чи­тать Шекспира и Вольтера. Это — тягчайшая вина, много прибавляющая к мо­ральному облику Чебутыкина.

В этом же монологе добавлена фраза: «В голове пусто, на душе холодно». И, как бы в развитие этих страшных слов, в ответ на замечание Ирины, что разбитые им часы — часы их покойной мамы, Чебутыкину даны слова, полные цинизма и душевной опусто­шенности: «Может быть. Мамы, так мамы» — это о женщине, которая была его един­ственной любовью.

В четвертом акте Чебутыкин еще раз, в ответ на прямой вопрос Маши, признается в своей любви к матери Прозоровых, и он же произносит циничные слова о женихе Ирины, любимой им больше всех из сестер Прозоровых: «Барон хороший человек, но одним бароном больше, одним меньше — не все ли равно? Пускай/»

В текст роли Вершинина внесены поправки, усиливающие безразличие к собе­седнику и его мыслям. В ответ на слова Тузенбаха «об известном нравственном подъеме, которого уже достигло общество», Вершинин вместо «Пожалуй, это правда» (по ял­тинской редакции) произносит «Да, да, конечно/», что, являясь безразличным вежливым согласием, не содержит и следа внимания к словам собеседника и раздумья над ними, как в первом варианте.

То же и в других случаях: внимание Вершинина к словам собеседника уменьшено до предела. Его краткое, почти рассеянное «Да-с» всюду служит водоразделом между непосредственной реакцией на чужие слова и собственным монологом, перейти к ко­торому Вершинину явно не терпится. (В первоначальной редакции эта черта Верши­нина была лишь намечена в эпизоде второго акта, когда на слова Маши, рас­сказывающей ему о своем неудачном браке, он отвечает: «Мне пить хочется. Я бы вы­пил чаю».)

«Много, очень уж много я говорил, — и я а это простите, не поминайте лихом»,— добавлено Вершинину в четвертом акте. И это признание своего недостатка примиряет нас с Вершининым.

Некоторые правки служат одновременно и более глубокому раскрытию образа говорящего, и характеристике того, о ком говорят. Так, слова, добавленные Тузен- баху — «... жена, теща и две девочки. При том женат во второй раз» — вносят еще одну черту для характеристики нелепой, неудачно сложившейся семейной жизни Вершинина.

Прием такой косвенной характеристики широко использован Чеховым для раскрытия образа Соленого.

 

 

Ялтинская редакция

Соленый. Все это философисти- ка, эта ваша софистика, мистика, из­вините, не стоит гроша медного. Все это брандахлыстика.

М а ш а. Что вы хотите этим сказать?

Беловая рукопись

Соленый. Если философствует муж­чина, то это будет философистика или там софистика; если же философствует жен­щина или две женщины, то уж это будет— потяни меня за палец.

Маша. Что вы хотите этим сказать, ужасно страшный человек?

 

 

Измененная реплика Соленого и три слова, добавленные к реплике Маши, ярко дополняют образы их обоих. Соленый хочет казаться циником и знатоком женщин; Маша же в иронических словам «ужасно страшный человек» снижает его позу и его на­пускную демоничность.

Переделанная и расширенная реплика Тузенбаха: «Странный он человек. Мне и. жаль его, и досадно, но больше жаль. Мне кажется, он застенчив... Когда мы вдвоем с ним, то он бывает очень умен и ласков, а в обществе он грубый человек, бреттер»— много прибавляет, с одной стороны, к образу Тузенбаха, еще раз подчеркивая его доброжелательность и проницательность; с другой стороны, раскрывается неко­торая двойственность натуры Соленого; и, наконец, слово «бреттер» подводит к теме дуэли.

Соленому придана в беловой рукописи важная черта — его претензия походить на Лермонтова. Этот мотив раскрывается и словами Чебутыкйна в четвертом акте: «Соленый воображает, что он Лермонтов, и даже стихи пишет», и словами самого Со­леного: «... У меня характер Лермонтова. Я даже немножко похож на Лермонтова». В четвертом акте он цитирует Лермонтова: «А он, мятежный, ищет бури, как будто в бурях есть покой».

Реплика Соленого в четвертом акте, в сцене перед дуэлью, в первоначальной ре­дакции была такой:

Соленый. А барон что делает, пишет завещание? Прощается с милой, кля­нется ей в вечной любви, или уже на месте сражения? (Пауза.) Я его все-таки под­стрелю, как куренка... (Уходят. Слышны крики: «Гоп-гоп! Ау!»)

В беловой рукописи Чехов переделывает эту реплику:

С о л е н ый. Старик волнуется... Я его все-таки сейчас подстрелю, как вальдшнепа. (Пауза.) А он, мятежный, ищет бури, как будто в бурях есть покой. Черт [его] [меня знает... Я не Соленый, а Мятежный в сущности... (Уходит с Чебутыкиным; слышны крики: «Гоп-гоп! Ау!»)

Чехов зачеркивает «его», пишет сверху «меня», зачеркивает все и пишет реплику заново:

Соленый. Старик волнуется напрасно. Я позволю себе немного, я только подстрелю его, как вальдшнепа. (Пауза.) Помните стихи? А он, мятежный, ищет бури, как будто в бурях есть покой...

Чебутыкин. Да. Он ахнутьне успел, как на него медведь насел... (Уходит с Соленым.', слышны крики: «Гоп-гоп! Ау!»

Правка касается и второстепенных персонажей. У Анфисы — медленные, стар­ческие движения, неторопливая, ласковая речь; все правки углубляют ее речевую ха­рактеристику, создавая «уютный», неторопливый ритм.

«Пойдем, батюшка Ферапонт Спиридоныч. Пойдем...» (Уходит с Ферапонтом.)

«Милые, полковник незнакомый! Уж пальто снял, деточки, сюда идет. Аринушка, ты же будь ласковая, вежливенькая...»

В ее наставлении Ирине — забота о благовоспитанном поведении своей питомицы, забота, проистекающая от непривычки к тому, что Ирина уже