— Что еще за слово «рожа»? — морщится Филипп. — Как-то не по-интеллигентски.

— Да в жопу теперь эту интеллигентность. — Марийка запускает пятерню под челку. — Голова что-то болит…

Филипп вглядывается в приборный щиток, потом смотрит на монитор.

— Кажется, опий заканчивается быстрее, чем я думал.

— И нас перемешает в одно, когда мы погибнем?

— Может, остановить машину? — Филипп, напряженно размышляя, трет виски. Его одолевают сомнения.

— Ничего не выйдет.

— Никто не пробовал раньше.

— Ну что ты, Филипп. Тут ведь всем управляет программа, а ты не компьютер, чтобы рассчитать момент, когда можно безопасно вынырнуть в обычное пространство.

Машина замедляется. Поймав случайную волну этого временного промежутка, оживает радио:

— «…и сборная Италии в полном составе… неполадки… хррр… в двигателе… самолет упал вдалеке от жилых кварталов…»

— Господи, — шепчет Марийка, закрывая ладонями глаза. — Я помню, помню этот день…

Они смотрят в иллюминатор. Сквозь туманную дымку вращающихся образов, каких-то незнакомых людей, проглядывает девочка, вылитая Марийка, и… рослый человек, очень похожий на нее, по-видимому, отец. Он узким кожаным ремнем хлещет девочку по заду, по спине. Куда попадет — туда и бьет. На белой коже остаются красные полосы. Мужчина пьян. В углу, руки за спиной, насупившись, стоит мальчишка чуть постарше Марийки. Ее брат.

— Немного стыдно… — Марийка прикусывает нижнюю губу. — Когда твое прошлое обнажено, когда оно на виду у всех.

Филипп не знает, что надо делать в таких ситуациях, и осторожно берет Марийку за руку. Она отталкивает его.

Филипп произносит сконфуженно:

— Извини.

— Чего «извини-то»? — распаляется Марийка. — Давай, смотри, как твоей коллеге жопу дерут!

Она уходит в угол кабинки к приборному щитку и делает вид, что проверяет показания датчиков, чтобы в который раз убедиться — уровень опия пугающе быстро понижается. Они не смогут вернуться назад, не успеют достичь даже пункта назначения, и всё из-за какой-то мелочи, из-за того, что уроды-техники наплевательски отнеслись к своей работе, из-за того, что топливная система оказалась неисправна, из-за того, что опий — фьють! — испарился в никуда. А Филипп не удосужился проверить, готова ли машина к вылету.

Всё из-за того, что путешествия во времени сейчас поставлены в НИИ на поток, и никто не обращает внимания на две-три пропавшие за год хрономашины.

— Смотри, за окном дети качаются на качелях. Кажется, я узнаю этот двор. Да-да, я здесь когда-то жила… А вон сосед наш, немец Ханс, курит на лавочке..

Филипп молчит.

— Ты что?

— Не знаю. Немного боюсь… не за себя, за тебя. Не хочу, чтоб ты умирала.

— Да успокойся ты! Всё равно мы попадем в рай!

— А как же ад?

Она гладит его по голове:

— Ну что ты, глупый. На самом деле, ада нет, есть только рай. Но тем, кто попадает туда незаслуженно, становится очень стыдно. Тебе не стыдно попасть в рай вместе со мной, Филипп?

— Стыдно. Но ради тебя я готов.

— Так мало времени, чтоб лучше узнать друг друга. А с другой стороны, если б ты всё внимательно проверил, ничего этого и не было бы, верно?

— Да.

* * *

За иллюминатором — угольно-бурая чернота с редкими вспышками огоньков клубничного цвета. Радио молчит, только иногда шипит, и в треске динамиков проскальзывают какие-то не слова даже, а шепелявые слоги, пыльные обломки чужих слов.

— Ты знаешь… когда я была маленькая, когда папа меня бил… мне казалось, что на меня кто-то смотрит, кто-то невидимый, и сочувствует, хочет помочь, но не может. Может, это ты был? В нашем хроноядре.

— Я…

— Наверняка это был ты. Скажи, Филипп.

— Я люблю тебя.

— Это не то. Филипп, пожалуйста! Ты ведь хотел помочь мне, тебе было жалко меня?

— Да.

— Спасибо.

Каждое прикосновение вызывает огонь в душе, сжигает часть души. И они готовы гореть в этом огне вечно… Филипп и Марийка касаются друг друга, смотрят друг другу в глаза, улыбаются глупо, как школьники.

— Очень тихо, правда, Филипп?

— Прости меня.

— Не надо, не проси прощения, ну их к черту эти извинения… ты подарил мне счастливую любовь.

— Какая же она счастливая?..

— Глупый. Она никогда не закончится.

— «…говорит радио «Лав. ком. гутт. дел. кур»! Сегодня прекрасный летний день и для вас выступает певица Гулерия! Гулерия, прошу вас!..»

Они вполголоса смеются.

— Даже в такой ситуации радио может опошлить момент, — хмыкает он.

— Как и ты, — улыбается она. — У тебя, Филипп, наверное, нолики и единички расположены в том же порядке, как и у этого радиоведущего.

Марийка и Филипп, обнявшись, молчат. В кабине воцаряется удивительная тишина, и ее нарушает лишь робкий звук первого поцелуя…

Это тихая история.

В ней не будет взрывов и кульминаций.

Уровень опия упал почти до нуля. Огни дымно-багровым светом обволакивают маленькую кабинку.

— Филипп, наша машина, погибая, прольется серебряным дождем?

— Или просто растает, как ледяная фигура. Или обратится в пепел. Зависит от того, в какое точно время мы попадем — зимой, в лесу, она выпадет снегом, в городе, посреди оживленной улицы, превратится в смог. Это магическая защита, специально предназначенная для того, чтоб в случае аварии машину не заметили аборигены.

— Филипп, ты всегда такой серьезный? Не спорь со мной, пожалуйста. Мы прольемся на черную землю серебряным дождем.

— Откуда ты знаешь?

Радио шипит и прокручивает записанное сообщение: «… небо облачное, местами ожидаются дожди…»

— Я надеюсь. А ты?

Филипп шепчет:

— Давай всё-таки попробуем остановить машину? Вдруг нам посчастливится вынырнуть в нормальном времени? Представь, какая жизнь нас ожидает, если нам повезет? Жизнь вдвоем. Вместе, всегда.

Филипп тянется к кнопкам на панели управления.

Марийка молчит.

И я говорю: у меня была знакомая девушка, которая работала в одном секретном научно-исследовательском институте «Хронос». Она полюбила своего напарника Филиппа, моего друга, мужчину, похожего на нее как две капли воды, мужчину, душа которого состояла из тех же единичек и ноликов, что и у нее, и они пролились на землю теплым весенним дождем, впитались в рыхлый, исходящий паром чернозем у ног маленькой темноглазой девочки, чумазой и вертлявой. Девочка засмеялась, протянув руки к затянутому тучами небу, и стала танцевать, держа в одной руке совок, а в другой — ведерко.