– Это я, Огюст.

– Я узнал тебя, – прошептал больной. – Это ты… А мог быть и я. Никто не заметил бы разницы. Но ты знаменитость, а я как был ничтожеством, так им и останусь.

– Знаешь, давеча и я думал примерно так же. – Губы Огюста скривились в горькой усмешке. – Это все пустое. Маскарад. Немного краски, парик, шутовской балахон… И все, тебя нет. Все мы ничтожества. И вместе с тем человеки. Они вовсе не нам хлопают, а себе. Дружище, я хочу сказать тебе то, что сам недавно понял. Главное – оставаться собой. Это великое искусство. Как? В том-то и закавыка. Это самое трудное, потому что не требует от тебя никаких усилий. Не нужно никому и ничему подражать, не нужно строить из себя мудреца или корчить недоумка… Понимаешь, о чем я? Надо просто говорить своим голосом и заниматься… э-э-э… любимым делом. Ничего не происходит просто так, во всем заложен смысл. Поверь, простая улыбка, обращенная к тебе, ничуть не хуже хохочущих рож, пусть даже они хохочут благодаря твоему искусству. Каждому свое. Некоторым для счастья довольно и улыбки. Можно быть счастливым, расчищая уличную слякоть. Главное – чтоб об этом никто не догадался. Потому что стоит им раскрыть твою тайну – пиши пропало! Тебя втопчут в ту самую слякоть, позабыв, что по чистому тротуару ходить куда приятней. Обвинят во всех смертных грехах. Начнут пенять на твою гордыню. Толпа снисходительна, лишь пока считает, что она тебя осчастливила. Что-то, дружище, я совсем разболтался. В общем, я хотел сказать, что сегодня ты сделал мне подарок. Сегодня я сыграю тебя, оставаясь собой. Это больше чем быть просто собой, compris?[55]

Огюст умолк, чтобы дать Антуану возможность переварить услышанное, и тут у него вдруг мелькнула в голове мысль, настолько безумная, что он поспешно прикрыл ладошкой рот, дабы не дать ей вырваться, пусть дозреет. Клоун заторопился, игра была рискованной, но она стоила свеч, а зажечь их можно было, только выйдя на манеж.

– Слушай, Тони, – слова прозвучали грубовато, словно Огюст хотел сгладить какую-то неловкость, – сегодня, ну в крайнем случае завтра, я тебя подменю, а там, глядишь, все и наладится. Я по горло сыт своим клоунством, с меня хватит. Главное, ты выздоравливай поскорей… – Огюст кашлянул в кулак. – Ты мечтал о славе? Не хочу загадывать, но кто знает, – может, эта мечта не так уж и несбыточна. У меня тут кое-какая идейка возникла! Я пойду, а ты спи. Завтра договорим…

Огюст осторожно потрепал товарища по плечу, словно хотел подтолкнуть того к выздоровлению. Выходя, он краем глаза заметил, что губы больного слабо шевельнулись в подобии улыбки. Огюст мягко притворил за собой дверь и на цыпочках вышел в темноту.

Захвативший его замысел приобретал все более отчетливые контуры. Дрожа от возбуждения, Огюст подгонял тягучее время. «Погодите, я вам сейчас устрою такое представление, какого вы еще никогда не видели! Сейчас вы увидите, что такое клоун!» Он шевелил губами, подпрыгивал на ходу и размахивал руками. Казалось, он слегка не в себе. Впрочем, так оно и было. Но вот объявили его выход. Стоило Огюсту шагнуть на усыпанную опилками арену, привычно сощуриться от слепящих софитов, услышать всхлипывающее треньканье оркестра, как в него будто бес вселился. Он выделывал такие антраша, выписывал такие коленца, какие ему прежде и не снились. Его словно вела чья-то неведомая рука. Он дарил зрителям нового кумира, и этим кумиром был Антуан. Если бы только тот мог это видеть! Если бы мог присутствовать на собственном début!

Зал, затаив дыхание, не сводил глаз с преобразившегося за одну ночь «Антуана». Артист был неистощим на выдумки. «Погодите, – бормотал он, – это цветочки. Это только начало, вы присутствуете при рождении Клоуна. Антуан еще не вылупился, не встал на ноги. Ах, вы его не знаете? Ничего, еще узнаете!»

После первой репризы вокруг Огюста столпилась встревоженная труппа.

– Опомнись! Ты же погубишь Антуана!!! – хватался за голову директор.

– Наоборот! Я вылеплю его заново! Терпение, друзья, умоляю, наберитесь терпения! Все будет хорошо!

– Это уже хорошо, слишком хорошо! Остановись! Иначе Антуану конец!

На препирательства не было времени. К выходу готовились воздушные гимнасты, и надо было расчистить для них арену.

Когда вновь объявили клоунов, по залу прокатилась волна оживления. Едва Огюст показался из-за кулис, народ впал в неистовство. Все повскакивали со своих мест, захлопали в ладоши, засвистели… «Антуан! Антуан!» – скандировала публика.

Обычно Антуан выступал с одним-единственным сольным номером, и эти плоские шутки давным-давно набили оскомину и зрителям, и ему самому. Огюст нередко прикидывал, как бы он сам обыграл ту или иную сценку, что подправил, дабы облагородить это убожество. В такие минуты он казался себе мастером, который доводит до ума наспех намалеванную нерадивым учеником картину… Тут штрих, там мазок, в итоге от оригинала не остается ничего, кроме разве самой темы, и рождается Чудо.

Огюст шаманил. Терять что ему, что Антуану было нечего, а вдохновение безудержно выплескивалось на холст арены. Отмороженный номер оживал с каждым жестом, гримасой, поворотом головы. Ни одна мелочь не ускользала от внимания Огюста, машинально отмечавшего, на что обратить внимание коллеги, чтобы потом тот сам удерживал свою Жар-птицу. Огюст был одновременно Творцом, Антуаном и при этом оставался собой. А вдали уже маячила еще одна, четвертая ипостась, которой вскоре предстояло обрести более четкие формы. Антуану предстояло стать Великим Лицедеем. Огюст щедро вдыхал жизнь в свое творение, стараясь, однако, не переборщить со слабостями, присущими человеческому существу. Кумиру они ни к чему! Чем больше он об этом думал (удивительно, право, сколько мыслей может одновременно вертеться в голове, пока произносишь слова простенького текста!), тем больше убеждался в правильности своего шага. Клоуна Огюста больше не существовало. Но и новым Антуаном Огюст становиться не собирался. Он хотел прославить настоящего Антуана, чтобы больше никто никогда и не вспомнил об Огюсте.

На следующий день местные газеты пестрели хвалебными откликами. Огюст с директором (которому он, конечно же, раскрыл свой план, прежде чем отправиться спать) помалкивали, кроме артистов труппы, о болезни клоуна никто не знал, а тот пребывал в счастливом неведении о своем грандиозном будущем, посему перспективы рисовались весьма многообещающими.

Огюсту не терпелось навестить Антуана. Он счел, что вываливать ворох газет на больного пока не стоит, а вот намекнуть на благоприятные перемены будет в самый раз. А то от обрушившегося как снег на голову успеха бедняга может и умом тронуться. Огюст подготовился к визиту, старательно продумал, что скажет Антуану. Ему даже в голову не приходило, что его подопечный может не оценить вчерашней авантюры по достоинству.

Огюст еле дотерпел до полудня и чуть ли не вприпрыжку поспешил к кибитке Антуана. Он был уверен, что Антуан воспримет свершившееся как должное. Но все же для самоуспокоения в разговоре с невидимым собеседником приводил новые и новые доводы в свою защиту. «В конце концов, – размышлял он, – я лишь подтолкнул его. Грешно упускать такой шанс… Ловкость рук, как говорится, и никакого мошенничества…» Огюст прибавил шагу. «Я никого не обманул, ничего не украл, – билось в голове. – Человек мечтал о славе, вот она его и нашла. Какая разница, неделей раньше, неделей позже… Антуан как был Антуаном, так им и остался, – только теперь это – имя! Фортуна улыбнулась, и вот он ты – весь в белом, осиян рампой, усыпан цветами и не знаешь, куда деться от собственного успеха».