Терентий Дмитриевич опускает взгляд и внутренне вздрагивает. Белеет лицом, ощущая, как тепло сходит с тела, и немеют пальцы рук.

— Адам…

— Ответь мне, черт возьми! Ты, бл*дь, знал?

— Давай сохранять спокойствие, сынок, — осторожно и тихо просит отец, поднимаясь на дрожащие ноги.

— Дьявол тебя забери, папа! Ты знал! — кричит Адам, одним взмахом сметая со стола отца бумаги и антикварные статуэтки. — Ты знал, что у нее другая… нормальная, полноценная семья. У нее, бл*дь, новый сын! Жизнь с чистого листа! Так, получается?

Адам не замечает, какие слова подбирает, какую силу вкладывает в голос, как дрожит всем телом. Он чувствует только то, как за грудной клеткой обрываются сгустки плоти. Как между ними хлещет беспредельная ярость.

Он жаждет выплеснуть эту злость. Рвать. Ломать. Крушить. И ему безразлично, в какую сторону направлять эту ярость.

— Адам. Сынок, — зовет сына Терентий Дмитриевич, хотя видит, что тот находится в угрожающем состоянии: не способен что-либо понимать и слышать. Одержим своими эмоциями. Глаза совершенно черные. Неосмысленные. Сумасшедшие. — Я хотел тебе рассказать. Я несколько раз пытался. Но, как только начинал разговор о матери, ты обрывал меня.

— Это все отговорки. Папа, — его крик сочится нескрываемой болью. — Ты отец — я ребенок! Почему ты, бл*дь, боишься меня? — расчленяет в один миг загустевшее пространство этой полновесной правдой. — Почему не можешь настоять на своем? Хоть раз… Ты, папа, всегда трусишь. Ты настолько боишься меня, что шарахаешься, едва я только вхожу в комнату. Прости, но именно ты заставил меня поверить в то, что я — исчадье ада! Именно ты, папа, — сердито и одновременно истерзанно заключает Адам. Терентию Дмитриевичу нечего ему возразить. Сын озвучил то, что сидело между ними годами. Его отцовское малодушие. — После мамы… это… это слишком, — едва выталкивает из себя эти кровоточащие обрывистые слова. Испытывая душевные страдания, сыпет эмоциями. — В твоих глазах я видел себя монстром. Но я не был монстром, папа. Я был израненным ребенком.

Терентий Дмитриевич давится подступающими слезами. Беззвучно всхлипывает. Тянет воздух. Слабо и приглушенно стонет, опираясь на стол.

— Я не… не… Сынок, я не знал, как тебя воспитывать… — закрывает лицо руками. Растирает глаза. Несколько раз выдыхает и вдыхает. — Ты был трудным ребенком. И я не знал, что тебе было нужно. Не понимал, как реагировать на твою нескончаемую агрессию. Я понимал, чего ты от меня добиваешься. И я пытался уделить тебе все внимание, какое было в распоряжении отца-одиночки. Из раза в раз ничего не получалось… Ты продолжал расти и буйствовать… Я подумал, что лучшее, что я могу дать тебе — быть примером.

— И ты был гребаным идеальным человеком. Поздравляю, папа, — горько усмехается Адам. — А я рядом с тобой — ниже плинтуса. На самом дне, — тяжело выдыхает он. Поперек горла встает ком и беспощадно душит его. — Я узнал о новой семье своей матери от постороннего человека. Из-за твоей трусливости и нерешительности, папа.

— Твоя мама лишь недавно вышла на связь, — оправдывается Терентий Дмитриевич. — Она желает с тобой встретиться. Хочет начать поддерживать отношения. Ей очень жаль, что так получилось.

Адам заходиться диким продолжительным хохотом.

— Что за бредовый водевиль, а? Вы, бл*дь… что ты, папа, что мама… Вы, нахр*н, в своем уме? После всего, что было, в далекой перспективе я даже к ее могиле не подойду. И это ее выбор.

— Так нельзя, сынок. Нельзя.

— Кто сказал, папа? А? Кто сказал?

— Адам, давай успокоимся, и обсудим все обстоятельно.

— Нет. Извини, отец, — издевательски кланяется. — Меня не будет пару дней.

Терентий Дмитриевич обреченно вздыхает.

Он уже знает растяжку времени. Порой «пара дней» у сына затягивалась на недели. Бесполезно расспрашивать, «куда» и «к кому». С шестнадцати лет Адам периодически пропадает, а спустя какое-то время, как ни в чем не бывало, появляется вновь.

— Я старался быть тебе хорошим отцом. Признаю, что иногда мне хотелось сдаться. Но я всегда любил тебя. Каким бы ты ни был, Адам, я любил тебя.

— Ты сдался, папа, — на этот раз голос парня звучит жестко, с несгибаемой силой. — На самом деле, ты давно сдался. И мои демоны выросли вместе со мной.

Сбивая со стеклянной полки блестящие «гранты», разворачивается к двери. Оставляет Терентия Дмитриевича разгромленным вдребезги.

Бушующее море пышными пенными волнами бьет песчаный берег. Адаму зябко, но не из-за осеннего ненастья. Истинный источник холода сидит глубоко внутри него.

Титов смотрит вдаль. Наблюдает за тем, как вдалеке плывут корабли, как за темным горизонтом постепенно прячется солнце.

Закрывает глаза и пытается отключиться. Ловит слухом знакомые с детства звуки: прощальный гул теплоходов, шум прибоя, крики чаек.

Больше всего на свете Адам хотел бы, чтобы отсутствие матери его не затрагивало. Можно орать на Исаеву. Можно за злостью скрыть свои истинные чувства. Только от себя невозможно упрятать стонущую болью и обидой душу.

К горлу подкатывает тошнота. Пустой желудок скручивается дубовой спиралью. Титов морщится, сцепляя зубы. К сожалению, истерзанные мысли не тают на холодном ветру. Голову охватывает и зверски сдавливает терновый венец.

Адаму необходим выплеск эмоций, но дьявол, укоренившийся в нем, не умеет плакать. Он выравнивает свое эмоциональное состояние, причиняя боль другим людям.

Услышав тихие шаги позади себя, Титов придает лицу хладнокровное выражение. Поворачивая голову, натыкается ледяными глазами на Литвина.

— Что сделала новенькая? — спрашивает Ромка.

— Подписала себе смертный приговор.

Литвин качает головой, не до конца понимая ненависть Адама.

— И все же?

Но Титов игнорирует расспросы друга.

— Пока меня не будет, подготовь то, что я просил.

— Все будет готово, — обещает Рома, прикусывая щеку с внутренней стороны и с любопытством изучая застывшее лицо Адама. — Сколько тебя не будет?

— Не знаю. Я напишу за день до возвращения.