Но не повлекла, поскольку риск перехода в счетное – без оснований к тому – состояние был замечен. В общем, как-то прикрепляется, и ладно. Зато позже я понял, что со мной действительно происходили именно венские просветления. Согласно классическому Шорске (Karl E. Shorske, «Fin-de-Siècle Vienna: Politics and Culture», Knopf, 1980), венцы реально ощущали тему субстанции. Шорске писал на тему схожести Гофмансталя, Климта, Маха и Шёнберга, упирая именно на то, что им было свойственно «смутное ощущение проницаемости границы между эго и внешним миром, ощущение текучести всего и вся».

Далее, уже в этот раз, еще даже не долетев до Вены, а чуть ли не в Риге (я летел оттуда) или в самолете, я начал понимать, что все это сводится вполне прикладным образом. Главным оказывалась не субстанция, а некоторая линейка существований; как-то в целом. Логика простая: мое существование (из первого просветления) оказывается явным отсутствием в рамках любых человеческих обстоятельств. Не то чтобы их не догоняет, но – между такими крайними позициями есть промежуток неопределенностей, которые не позволяют напрямую соединить эти крайние точки.

Легко предъявить себя, адаптировав к обстоятельствам, но эта версия будет иметь малое отношение к тебе как таковому. По дороге произойдут тривиальные замещающие трансмутации. Вроде сложно, а на самом-то деле нет. На подлете к Вене стало ясно, что хоть субстанция и искажается, исходная точка – сохранится. Пусть и не имея отношения к реализуемой адаптации. Какая-то линейка удерживает собой эти крайние точки. Остальное размыто, но линейка содержит и этот размытый промежуток.

Прагматический вывод: любая публичная ликвидация собственного отсутствия всегда будет лишь разовым физиологическим актом. Да хоть напиши что угодно, вот эту фразу – как написанное будет отчуждено, а отсутствие уже снова тут. А тогда локально уничтожить свое отсутствие можно любым способом, даже не пытаясь найти себе соответствие. Тебя все равно тут не будет, так что факт своего наличия в природе – если уж приспичило – можно предъявить как угодно. Другой прагматический вывод: склеивающая, эта заполняющая промежуток между точками субстанция оказывается какой-то жидкой, а то и газообразной, если не электромагнитной, но все равно – ты тут типа алюминий, который на воздухе сразу окисляется. А какой он там внутри на самом деле – не видел никто.

Очередное просветление получено, и можно было лететь обратно. Даже если бы «AirBaltic» сделал тут разворот и вернулся в Ригу, я бы не расстроился. Короче, предъявить отсутствие – став, значит, временно присутствующим – можно хоть в виде желтой пластмассовой уточки. Желтая уточка будет достаточной, если утверждать/понимать, что она тут является именно предъявляемым отсутствием. Потому что все равно, в каком виде его продемонстрировать, это же делается для самого себя – раз. Субстанция как алюминий – два. Этот пункт у меня когда-то, лет двадцать назад, уже всплывал в мозгу, но тогда он трактовался лишь как неуточняемая особенность жизни. Теперь же предполагалась и граница между еще металлом и уже окислом. Значит, мог существовать инструмент для обнаружения этой границы. Что, весьма возможно, вообще самое вкусное на свете.

Словом, в аэропорту уже надо было реализовать теорию на практике: расплывчатая в полете тварь встраивалась в местные обстоятельства (билет до центра от Швехата, на Митте купить Wochenkarte, доехать до Народного театра, подняться в пансион). У всех есть комната, где в баночках такие червяки: могут гнить, засыхать – субстанция может глядеть на них и вспоминать, как и когда она тут была этим. Вена – хорошее место для таких комнат, их сдают в городе, как абонентские ящики на почте или банковские ячейки; скорее – как ячейки, потому что со стороны тут не будет поступлений, только что сам принесешь. Это все расчертилось по дороге к пансиону, который на три дня станет такой ячейкой.

Но к вечеру был и бонус в виде регламентного просветления возле оперы напротив «Бристоля». На этот раз просветление состояло в четком осознании того факта, что если в марте сидеть на гранитной окантовке газона, то мерзнет жопа. Конечно же, это было Большое просветление. А то: соединить одной линией, одним собственным сознанием свои отсутствие и мерзнущую задницу – что тут еще могло остаться неучтенным?

Резюмируя: вечером 27 марта 2009 года возникла линия, соединяющая мое существование в форме его отсутствия на Картнерштрассе с мерзнущей задницей там же. При этом данная линия по всей ее длине была увешана субстанциями различной личной вменяемости. Чего желать еще, когда столь разнородные единицы сошлись в дырке просветления?

Теперь следовало бы узнать промежуточные участки этой линейки: участки пока еще не уточненных вариантов субстанции – от пустоты до мяса; от абстрактной (но ощущаемой) точки до насквозь антропоморфной модели. В какой-то мере это уже могло быть расписано технически, но все-таки требовало вдохновения. Количество деталей здесь слишком велико, понять их связи можно лишь в правильном состоянии сознания.

Все это здесь сообщено затем, чтобы сообщить уровень и особенности субъекта, пишущего данный текст. Он постоянно чем-то недозаполнен, как та же река Вена. Это все – о рамке, в которой история происходит и записывается (или наоборот – записывается, отчего и происходит). Драматургия данного этнографического исследования возникнет от взаимодействия разноуровневых сущностей вдоль всего этого полного диапазона. В том числе – от взаимодействия разных форм меня с объектами окружающей действительности, которой тут является Вена с совокупностью ее связей и смысловых единиц. Именно так, от отсутствия – до мерзнущей жопы здесь и теперь. Все это записано ночью того же дня, перед тем как заснуть.

Наутро я был уже в сильном насморке и, похоже, с температурой – очень уж мутной оказалась голова. Конечно, это подчеркивало истинность вечернего переживания возле оперы. В подобном общефизиологическом состоянии страсти и мысли начинают прикрепляться к любым окрестным местам безо всякой дополнительной умственной привязки: если где-то переболеешь, то это место уже и физически сделается родным. Так что теперь были будто последствия прививки, произошедшей накануне на холодном бордюре, а она уже навсегда легитимировала мою связь как минимум с Нойштифтгассе. К слову, почему все-таки «гассе» – она длинная и достаточно широкая, почему лишь «переулок», а не «штрассе»? И Бурггассе рядом, параллельно, такая же – какие же это переулки? Возможно, такой имперский обычай: это у нас все гассе, а вот штрассе у нас – это уже о-го-го что. Поэтому штрассе и мало. Может, они тут небесные дороги или, как называют в России, вылетные магистрали, что ли. Вот Мариахильф – нет вопросов: магистраль.

Впрочем, личная привязанность возникла не ко всей Нойштифтгассе, а к небольшому участку от Музейного переулка (где пансион) до Аугустинплац. Причем страсть совершенно не искала подробностей – я не смог бы перечислить, что там попадалось по дороге и в каком порядке. Ну да, «Синг-синг», «Алтес унд нойес», щель в сторону площади перед Ульрих-кирхе, пиццерия – вот и Аугустинплац. По другой стороне какая-то церковь, магазин африканской художественной экзотики, точнее – галерея, но не вспомнить, в каком порядке. Привязанность подробностей не хотела. Факт покупки в аэропорту книжки, в которой упоминалось это место, тоже не имел значения – в книжке много мест упомянуто, да и склонность к этому месту возникла уже давно, с первого раза, то есть с 2007-го, когда, проходя как-то мимо, точнее – выходя из Музейного квартала, я слегка (было мало времени) углубился в 7-й округ и ощутил, что настоящая-то Вена, то есть – для меня, она примерно там.