Эстель явилась в точности такой, какой она, Стихна, желала её увидеть, какой эльфийской дряни и должно быть: отверженной, растоптанной. Руаваль следовало думать о последствиях прежде, когда сманивала чужого жениха.

— Стихна!

Авалларка не обернулась, упиваясь отчаянием в голосе, хмелея пуще, чем от дурманного напитка фей. Всё же есть в Пределе высшая справедливость, и Хозяйка скоро вершит суд свой. Мерзавка, по-видимому, ещё тешит себя надеждой, будто получит своё отродье.

Стихна разжала ладонь, разбрасывая камни, и полуобернулась через плечо, тщательно, как по рецепту, мешая во взгляде презрение, надменность и добавляя толику интереса.

— Руаваль? Что ты здесь делаешь? — Поцокала языком — привычка, оставшаяся от общения с вояками. — Верно, я и забыла, что твои же родичи прогнали тебя, как охромевшую собаку. Следовательно, ты даже не Руаваль. Так кто же ты тогда?

Прежде гордая, эльфийка не замечала оскорблений.

— Что ты сделала с моим ребёнком, Стихна?

Авалларка поправила массивный, больше похожий на наруч браслет из воронёного серебра, стряхнула невидимую пылинку с рукава.

В облетевшем чёрно-сером парке не было никого, кроме двух ненавидящих одна другую женщин. К чему спешить? Стихна удовольствовалась бы и мгновением триумфа, но нынче сама судьба вознаграждала её за терпение.

Бледное низкое небо хлестали кручёные плети ветвей.

— В какой подворотне ты обронила своё хвалёное воспитание? — поморщилась Стихна. — Или расплатилась им в кабаке за миску хлёбова? Видел бы тебя Эджай! П`олно, да узнал бы в сумасшедшей побродяжке? Как думаешь? Осталось бы что-то от его расположения? Разве такая достойна любви князя?

Эстель не отвечала. Надиктованные мелочной злобой слова Стихны не могли уязвить её поверх уже нанесённых ран. Ей нет дела до утраченной красоты, кого ею радовать? Пускай Эджай разлюбил бы её, пускай возненавидел, пусть отнял бы сына — она не упрекнув отдала бы мужу их дитя, любя благословив обоих. Даже и тогда она была бы счастлива.

Но к чему пустые мечты? Эджай мёртв...

— Ты невнимательно слушала меня, грязь. Ты провинилась перед благородной и должна просить прощения. Я жду.

Лицо Эстель гневно искривилось. Ей извиняться перед Стихной?! После всего зла, что та ей причинила? В одном княжна права: Эстель не в том положении, чтобы кичиться непреклонной гордостью.

Непослушными губами она вытолкнула слова извинения, перемогаясь, ненавидя себя за унижение. Сказала, потому что поняла: сейчас она примет любые условия, стерпит любые измывательства.

Вот только и для Стихны это не было тайной.

Улыбка княжны Карунах была опасней яда на острие стилета и обещала Эстель новые мучения.

— Разве так извиняются? — пропела авалларка. — Моли о прощении на коленях, как то подобает нищенке перед благородной!

К этой минуте Эстель стало уже всё равно. На коленях, так на коленях. Если Стихна пожелает, будет ловить подол плаща и целовать сапоги. Какой смысл цепляться за острые осколки былого величия? Ведь ничего уже нет, ни титула, ни имени, ни состояния. Потеряно чужое уважение, а собственное... Что ст`оит уважение, когда, кроме него одного, ничего не осталось?

Колени подкосились сами собой, будто подсекли сухожилия. Эстель бормотала извинения. Обессмыслившийся взгляд стелился по земле, напарывался на мелкий гравий, высохшие стебли осоки, осенний сор. Стыда она не испытывала; все чувства, что проходили по ведомству души, онемели, отмерли. Лишь тело говорило с ней на языке боли: всё больше знобило от холода и потери крови, тупо ныла поясница и низ живота, и пульсировала подобная фантому родовых схваток боль.

Эстель остро ощутила пустоту под сердцем; разрешившись от бремени, она будто потеряла прежнюю целостность, стала чем-то ущербным, незавершённым, и это осознание грузно навалилось на неё бессловесной животной тоской.

— Где он?.. — мёртво произнесла Эстель.

Взгляд её уносил на матово-полированной спинке запоздалый жучок, спешащий в смёрзшейся серой землице по своим жучиным делам. Сколь счастливей была неразумная букашка бессмертной эльфийской ведьмы!

— Кто — "он"? Твоё отродье? — Стихна сменила елейно-приторный голосок на куда как более подходящее ей шипение атакующей гюрзы. — Наверное, верещала от счастья, узнав, что родишь Эджаю ребёнка? Да, да?!

Ненавидящие глаза сузились, рот скривился в уродливом оскале. Княжна более не помнила себя; язвящие, ранящие слова она выплёвывала вперемешку с ругательствами. — Это должен был быть мой ребенок!! Наш с Эджаем! Это я — я! должна была родить ему сына! Но как он мог опуститься до тебя, говорящей подстилки? Попрать заветы предков, не остановившись даже перед страхом высшего возмездия? Ведь ты околдовала его, приманила к себе запретными чарами! Как иначе?.. Но ничего, ничего, не мне одной страдать от твоей подлости... о нет. Оглянись: чего ты добилась своим проклятым колдовством? Ты одна виновна в его гибели, ты, ты!! Эльфская дрянь! Если бы он остался со мной, был бы жив! Ты всё испортила, ты убиваешь, заражаешь всё, к чему прикасаешься!..

Эстель молчала, оглушённая обвинениями. Яростные вопли Стихны многократно отдавались в сознании, пригибая долу, вбивая в землю и ещё ниже — ввергая в Бездну.

Теперь для её истомлённого рассудка эти ничем не оправданные наветы виделись непреложными истинами, начертанными на каменных скрижалях. Ведь услышаны они были в минуту скорби и отчаяния, когда мятущийся разум Эстель готов был уверовать во что угодно.

"Одна виновна в его гибели! Виновна... Виновна-а-ааа..."

— Так что, всё ещё хочешь узнать, где твой ненаглядный сыночек?

Стихна сложила у груди красивые сильные руки, покачивая ими в глумливом жесте — так держат и укачивают ребёнка. Но ребёнка — не было. Вполголоса княжна напевала слова колыбельной, и Эстель сделалось жутко от мелодичности авалларских фраз.

Колыбельная звучала кощунственно исковерканной — отчего? Эльфийку объял мертвенный холод; сначала она почувствовала глубинный суеверный страх и лишь затем поняла его причину.

Стихна пела колыбельную на мотив погребальных причитаний.

— Антариес — известно тебе это место? Ищи там, вот только не думаю, что тебе удастся хоть что-то найти.

Смысл слов не тотчас достиг сознания. А после накрыл погребальной плитой, отделяя от света, из белого ставшего чёрным, гася солнце — не краше сальной свечки.

Жить теперь стало не для чего. И не для кого. И не осталось никакой опоры, удержавшей бы её от падения, сумасшествия, смерти. Не осталось ни надежды, ни любви, ни веры. Даже гордости и той отныне нет, вся осталась на колких камнях под ногами.

Но нет — кое-что всё-таки у неё ещё было. И Эстель отдаст причитающуюся плату этому единственному чувству, пришедшему взамен всем прочим и на время заполнившему гулкую, как в пересохшем колодце, пустоту внутри.