Марина не без интереса наблюдала за Викой, которая при первом знакомстве показалась ей холодной и закрытой. Сейчас Вика улыбалась. Совсем другое лицо. Даже другая женщина. Марина гадала, что ее – молодую красотку – привело в этот отель. И почему у нее такой потухший взгляд.

– А где Женя? – спросила Марина.

– Вон они идут, – ответила Вика.

Женя со Стасом вышли из номера, но счастья эта пара точно не излучала. Муж о чем-то безостановочно говорил, жена молчала. Марине даже показалось, что Женя боится мужа и побыстрее хочет добежать до общего стола, чтобы примкнуть к компании. Стас взял ее за руку и задержал, продолжая что-то втолковывать. Она обреченно кивала. Наконец они подошли к столу.

– Так, вам какое? Красненькое или беленькое? Мы решили выпить за знакомство! Все-таки нам жить вместе, и лучше сразу понять, кому больше не наливать! – хохотнул Степан.

– Мы не будем, – решительно заявил Стас.

– Ну вот, приветики-рулетики, божечки-кошечки! Женечка, чего вдруг? – Степан продолжал веселиться.

– Я бы выпила, но Стас сказал, что тогда эффекта не будет, – понуро ответила Женя, и на ее лице появилась гримаса грустного клоуна. Марина невольно восхитилась этой удивительно подвижной мимикой. Еще мгновение, и Женя должна была поднести сжатые кулаки и глазам и изобразить, как она плачет. А из глаз брызнули бы струи воды, как у клоунов в цирке.

Вика со Светланой Михайловной отвлеклись от телефона и тоже переключили внимание на Женю.

– Так, похоже, мы тут надолго засядем. Без меня не рассказывайте! – объявила хозяйственная Даша. – Позвоню Георгию в «Утопию», ужин детям закажу. Дети, все будут макароны?

– Даааа, – заорали дети, – и мороженое!

Даша позвонила и сделала заказ. Уже через десять минут на скутере приехал сын Луизы Виктор и привез в контейнерах макароны с мясом и без, мороженое, хлеб, уже нарезанный арбуз и все остальное. Марина с удивлением смотрела, как капризная малоежка Аня уминает вторую порцию макарон за вечер и заедает все хлебом. Даша устроила детям отдельный стол и успевала и сок наливать, и арбуз раскладывать. Степан в это время открывал сразу все бутылки, чтобы «подышали». Удивительная пара. Совершенно разные. Но оба легкие.

Марина сама была когда-то такой, немного похожей на Дашу. Во всяком случае, ей так хотелось про себя думать: заботливой хозяйкой, хорошей, слегка тревожной матерью. Когда Аня была маленькой, Марина обожала с ней гулять – по пять часов, не уставая. Играла с другими детьми, заводила подруг, легко знакомилась. У них была сложившаяся компания мамочек, гуляющих с колясками, и Марина ждала утра, чтобы бежать в парк, катать Анюту с горки, болтать с другими молодыми матерями и бабушками, обсуждать маленькие и большие проблемы – от прорезывания зубов до аллергии на мед. Она была по-настоящему счастлива. Анюта принадлежала ей безраздельно и безгранично. Гриша, конечно, любил дочь, но не очень понимал, что хочет грудной ребенок, почему малышка вдруг начинала плакать. Пока дочка была младенцем, пока училась ползать, а потом ходить, ей нужна была только мама и никто больше. А Марине была нужна только Анюта и такая жизнь – с прогулками, материнскими тревогами, страхами, радостями. Если Марина когда и испытывала абсолютное счастье, кристаллизированное, пронизывающее до костей, до кишечника, так это в те первые годы материнства.

Когда счастье закончилось? В тот момент, когда Ане исполнилось три года. Гриша записал дочь в бассейн, в секцию, где малыши прыгали на батутах, переползали через препятствия, и на развивающие занятия в другой клуб. Он не счел нужным посоветоваться с женой, не поинтересовался, что она об этом думает. А Марина отчего-то согласилась на все занятия, решив не спорить с мужем. Интуитивно она понимала, что Ане все еще нужна их детская площадка, где стоит вырезанный из дерева медведь, где есть любимая горка и любимые качели. Где есть подружки. Но Марина лишила дочь всех радостей ради полноценного развития. Все Маринины знакомые остались там же – на детской площадке. Марина же вступила в лагерь сумасшедших мамаш, которые возят, привозят, развивают с пеленок, планируют, составляют расписание. Еще Гриша мечтал о том, чтобы Аня занималась фигурным катанием, и на день рождения – четыре года – подарил дочке коньки. Марина покорно возила дочь на секции. Новые знакомые ей не нравились. Она оказалась из другого теста и не могла влиться в коллектив ждущих в раздевалках мамочек, которые все знают про предстоящие соревнования, перемывают кости тренерам, чтобы уже через минуту чуть ли не кинуться им в ноги. Марине все время было не по себе. Так бывает в подростковом возрасте, когда все девочки вокруг кажутся немыслимыми красавицами, а одна ты – уродина. И все, конечно, видят, какая ты уродина. Марина слушала, как мамы успевают отвезти дочь рано утром на тренировку, потом заехать в строительный магазин, потом в кафе – выпить кофе с приятельницей, потом в салон сделать маникюр и успеть вернуться вовремя, чтобы забрать ребенка с тренировки. Марина с трудом вставала, с еще большим трудом отвозила Аню на тренировку, доходила до ближайшей кофейни, пила мерзкий кофе, и если ей кто-нибудь предложил бы съездить в строительный магазин выбрать новые обои для коридора, она бы точно убила инициатора. Она все время чувствовала собственное несовершенство.

Вернувшись с Аней домой после тренировки, она чувствовала себя не меньше уставшей, чем дочка. Иногда она завозила Аню в кафе, чтобы не готовить дома ужин. Гриша не понимал, что с ней происходит и отчего она настолько устает, что не может даже посуду помыть. Марина могла, но не хотела. А во время тренировки или Аниных занятий забивалась в угол раздевалки или вестибюля, открывала книгу и старалась ни с кем не общаться.

Гриша настоял на занятиях ментальной арифметикой. Марина понимала, что должна разобраться, что это такое, но на нее нападала апатия. Ментальная так ментальная. Арифметика? Да хоть кибернетика! Почему ей было некомфортно, она не могла объяснить даже самой себе. Так бывает. Сидишь за одним столом с человеком, этот человек не желает тебе зла, ничего такого не говорит, а раздражает. Каждое слово раздражает. Вот так было и здесь – вроде бы все мамы как мамы, обычные женщины, а Марина уже в машине начинала нервничать. От ее легкости скоро не осталось и следа. И уже никто не подходил к ней с разговорами, чтобы узнать последние сплетни и обсудить новую форму, которую заказали всем детям в группе.

Ане передавалось настроение матери, и она ходила на фигурное катание без особого удовольствия. Точнее, вообще без удовольствия. Но ходила. Потому что так решил папа. Впрочем, как и на ментальную арифметику. Марина видела, что Анюта не хочет, но боится в этом признаться. Потому что опять же так решил папа. Мотивации, кроме желания отца и мужа, у них двоих не было никакой. Анечка тоже стала колючей и менее ласковой. Раньше дочь любила лечь на Марину – живот к животу, растечься всем телом, расслабиться и чуть ли не мурлыкать, когда Марина чесала ей спину. Она так и просила: «Почеши». Марина будила дочь такими ласковыми почесываниями или щекотала пятку. Аня все реже просила «почесать» и совсем перестала на нее ложиться. Марина лишилась главной своей радости и сокровенных минут, ради которых готова была на все. В том числе – сохранить брак, оставить Ане полную семью, избавить ее от необходимости выбирать маму или папу. Марина хотела лежать на диване, прижимать к себе дочь и видеть, что Аня счастлива – мама и папа рядом, вместе, все хорошо. Марина боялась, что резкие движения или необратимые изменения разрушат ощущение пусть зыбкого, но спокойствия. Она боялась не за себя, за дочь. А вдруг та не справится? Вдруг замкнется в себе окончательно и перестанет вообще подпускать ее к себе?