Те самые ключи, которые Лида забыла забрать!

— У меня нет никаких ключей, — забормотала она, с отвращением улавливая в своем голосе испуганные, заискивающие нотки. — И вообще, вы думаете, я…

— Не узнаю тебя, мать, — осуждающе сказал губастый, больно выворачивая ей руку. — Раньше ты врала покраше. Нету ключей, нету — а это что, по-твоему?!

И он снял с Лидиного полусогнутого пальца витое колечко с плоским дырчатым брелком, которое недавно украшало поводок пса. Лида начисто забыла о нем и сжимала в кулаке чисто машинально.

Так это и есть ключ от квартиры Евгения?! Значит, она все же взяла его? Ничего себе — ключ! Таких и ключей-то не бывает.

Нет, выходит, бывает. И слава богу. Получив свое, рыжий и серый должны отпустить ее.

Лида попыталась сесть. Удалось это с некоторым трудом.

— Ну, ключ у вас теперь есть, — сказала угрюмо. — Адрес, надо думать, вы знаете. Остановите машину!

Честно сказать, она не ожидала, что серый послушается столь беспрекословно. «Тойота» вильнула к тротуару и замерла.

Лида зашарила по дверце, но та была практически плоская, с какими-то жалкими культяпками на тех местах, где раньше были обе ручки. Нечем даже окно опустить!

— Соня, да не дергайся, — укоризненно сказал губастый. — Открыть могу только я. Подожди, сейчас выйду, осмотрю местность. Если все тихо — пойдем. Я совсем не хочу, чтобы нас кто-то заметил вместе.

Лида растерянно поглядела в окно. «Тойота» стояла у кирпичной девятиэтажки с приметным козырьком на крыше. Сзади красовался пустырь — очевидно, самая окраина города. Да ведь это дом Евгения, каким его описывала Соня! Точно — вон и аршинный номер сорок девять на стене. Улица Караульная, сорок девять. А квартира четырнадцать. На четвертом этаже.

— Я не пойду, — пробормотала Лида, чувствуя, как снова накатывает паника. — Дальше вы уж сами. Отпустите меня!

— Не ори, дурища, — почти ласково сказал губастый, и вместо его зеленоватых гляделок на Лиду уставился черный глазок пистолета. — Не пойду, не пойду! А кто, кроме тебя, покажет нам, где у твоего любовничка тайничок?

* * *

В Шереметьеве после паспортного контроля Джейсон сразу прошел через «зеленый коридор». Таможенник даже не взглянул на его плоский чемодан из дорогой кожи. Эх, если бы на обратном пути удалось попасть к такому же полусонному, доверчивому молодому человеку! Но это вряд ли удастся. Уж конечно, непременно именно на том рейсе, на который взял обратный билет Джейсон, будут искать какого-нибудь террориста или носителя опасной инфекции. И аэропорт окажется наводнен полицией, собаками, поисковыми устройствами и всякой такой гадостью.

Именно так случилось в прошлом году в Амстердаме, откуда Джейсон транспортировал очередной экспонат своей коллекции. Это был его первый опыт в нелегальном вывозе предметов искусства из-за границы, а проще сказать — в контрабанде. Что и говорить, натерпелся он в тот вечер — особенно когда изящный каштаново-коричневый доберман засновал между людьми, стоящими в очереди на регистрацию. Только многолетняя привычка блефовать в покере помогла Джейсону стоять со скучающим выражением, в то время как в голове толклись бредовые мысли: «А вдруг пес натаскан не только на наркотики, но и на запах масляной краски? Ведь Амстердам — столица мировых художественных ценностей и похитителей оных?»

В это мгновение пес поглядел на Джейсона узкими, проницательными глазами, громко вздохнул — и оставил его чемодан в покое.

Джейсон перевел дух не менее шумно — но тут же его начал точить червь нового беспокойства. А вдруг при просвечивании багажа обнаружится особое уплотнение под обшивкой чемодана?.. Прощай, честное имя, прощай, свобода. Впереди арест, суд, тюрьма и позор. Джейсон поставил на карту все, абсолютно все ради сомнительной радости обладания некоей редкостью, которой он даже похвастаться никому не сможет! Подобно «Скупому рыцарю» (Джейсон любил Пушкина), он будет перебирать «в сундуке», точнее, в небольшой тайной галерее свои запретные сокровища… Но это если повезет и никто ничего не обнаружит!

Повезло…

Потом, в самолете, когда двойная порция джина помогла немножко расслабиться, Джейсон уже с чувством некоторого стыда вспоминал о своем испуге. Если он сможет раздобыть очередной экземпляр для своего собрания легальным путем, скажем, на аукционе «Сотбис» или выкупив у другого такого же одержимого любителя, — это будет прекрасно. Всегда приятно, а главное, безопасно ощущать себя законопослушным гражданином. Но если вдруг ему предложат стоящую контрабанду… что поделаешь, Джейсон спрячет свою законопослушность в карман.

Принимаясь за вторую порцию двойного джина, он хмыкнул, донельзя довольный собой. Приятно было ощущать себя авантюристом, этаким пиратом и флибустьером! И не менее приятно сознавать, что не ошибся в выборе партнера. Этот парень обещал Джейсону регулярно пополнять его коллекцию — в основном за счет русской провинции, где еще сохранились истинные перлы.

Джейсон с великолепным простодушием отогнал от себя мысль о том, что его новый знакомый имел в виду прежде всего музеи этой самой русской провинции. Его бывшие соотечественники совершенно не умеют беречь свои сокровища. А ведь сказано — не вводи в искушение малых сил, в смысле воров. Кроме того, большевистская Россия в свое время немало поживилась состоянием Поляковых, вынужденных покинуть родину, так что пришло время возмещения ущерба. Как говорили те же большевики, начинается экспроприация экспроприаторов!

А что касается законов о контрабанде… Джейсон вспомнил свои бредовые страхи: арест, тюрьма, суд. Как изрек великий Пушкин, «ты сам — свой высший суд».

Вот именно: «Ты сам свой высший суд. Всех выше оценить сумеешь ты свой труд. Ты им доволен ли, взыскательный художник? Доволен? Так пускай…» И так далее!

Джейсон доволен, необычайно доволен собой, хотя был вовсе не художником, а всего лишь ценителем искусства. Зато очень лихим ценителем. А Пушкин — лихой поэт! Джейсон обожал Пушкина. Некрасова, Достоевского и прочих Чеховых терпеть не мог, а вот Пушкина и Тургенева ставил необычайно высоко и читал только в подлиннике — что стихи, что великолепные тургеневские романы.

Тогда он и заподозрить не мог, что его страсть к романам великого русского писателя нанесет ему самую чувствительную сердечную рану в жизни.

* * *

— Мама дорогая! — изумленно сказал Валера и замер, сунув руку под мышку, словно намеревался почесаться — да и забыл об этом. — Снится мне, что ли?..

Что характерно, и у Пирога-Петюни глаза сделались такие же вытаращенные, а рот смешно приоткрылся. Струмилин обернулся, чувствуя, как неприятно захолодел затылок: хуже нет, когда кто-то смотрит тебе в спину, а ты не знаешь кто.

Они, все трое, сидели на узенькой лавочке-жердочке за покосившимся деревянным столиком, установленным в оградке Костиной могилки. Струмилин, резко повернувшись, едва не слетел с этой жердочки и встал.