сильнейшие впечатления от искусства, то выяснится, что это впечатления от увиденного на сцене Дома актера.

Григорий Горин, писатель:

— Нас с Аркановым подобрал Ширвиндт в ресторане ВТО. Мы тогда писали для ЦДРИ. И Шура сказал, что надо немедленно переходить в ВТО. Мы спросили, почему. Шура ответил: «Потому что там Эскин». Мы поднялись наверх. Шура представил нас Александру Моисеевичу и пояснил: «Вот эти ребята напишут „капустник“. Напишете?» Мы сказали: «Попробуем». И Шура произнес замечательную фразу: «Но так, чтобы Эскина уволили». И Александр Моисеевич сказал: «Пожалуйста, я вас очень об этом прошу». Он, кстати, был близок к истине. Тогда прошел XX съезд, мы раскрепостились. Первый «капустник» был действительно страшный, мы обидели всех, включая Михаила Ивановича Жарова. Он встал и пошел через зал к выходу. Я посмотрел на Эскина. Он был мрачный, но высидел до конца. И я понял, что капитан — он. Он не ушел с этого корабля. Александр Моисеевич позвонил мне после всех вызовов его в инстанции и сказал: «Григорий Израилевич, большое вам спасибо». И я понял, что этот человек берет меня навсегда.

Я сегодня попытался представить, как я сказал бы какому-нибудь иностранцу, что иду на вечер памяти Александра Эскина.

— А кто это был? — спросил бы он.

— Директор-распорядитель Дома актера, — ответил бы я.

— То есть менеджер? — уточнил бы он.

— Нет, не менеджер.

— Импресарио?

— Нет, не импресарио.

— Просто директор-администратор?

— Нет, не просто.

И я понял: то, чем занимался Александр Моисеевич, — непереводимо. Я начал вспоминать, не говорил ли Эскин сам про себя. И вспомнил один случай, свидетелем которого я оказался. Александр Моисеевич сидел в кресле в своем кабинете, и тут вошли несколько актеров, вернувшихся из ЦК партии, куда они ходили с каким-то прошением. Актеры говорили Александру Моисеевичу: «Вы понимаете, эти люди — и показывали наверх, — это шпана. Просто шпана». Александр Моисеевич, который не был очень смелым человеком (не будем приписывать ему ненужные добродетели), боясь прослушивания, все-таки снял с аппарата телефонную трубку, но кивал. Когда они ушли, я сказал, что они правы: в ЦК, в общем-то, шпана. И вдруг он говорит: «Конечно, шпана. По большому счету, актеры — тоже шпана, но талантливая. А та шпана — бездарная. А я — буфер — между этой шпаной и той». Он абсолютно точно сказал. Вся его жизнь была направлена на то, чтобы самортизировать нас с той большой шпаной. И если его предок Моисей вывел народ к свободе, потому что знал, что сорок лет можно вести, но потом все-таки откроется свободная земля, то потомок Моисея — Александр, понимал, что этой свободной земли у нас нет. Он нас водил по кругу — до той поры, пока мы не стали чувствовать себя свободными людьми здесь, в его Доме.

Почему к нему ходили люди, почему приятно было сидеть у него? Ощущение свободы было с самого начала. Например, можно было не снимать пальто. Лучше, конечно, снять. Но если поднимешься, можно пальто положить наверху. Можно было говорить на любую тему. Можно было сидеть по ночам. Можно было попросить выпить — даже в самые трудные времена.

Кстати, в один из таких моментов я видел его грустным. Тогда, перед Новым годом, отменили праздники в связи с борьбой с алкоголизмом. Эскин уже болел, приходил в кабинет усталый, но все равно никому не разрешал рассаживать знаменитых людей в новогоднюю ночь за столики. Он сам брал карандаш и чертил. И когда я вошел, он, показывая мне схему, сказал: «Я их рассадил, посмотри. Так складно расселись все — и отменилось». Я заметил ему: «Ну и ладно — не придется вам нервничать, волноваться». И тогда он грустно произнес: «А чем я тогда буду заниматься? Это у меня профессия такая — устраивать все и волноваться». И я понял, что он второй раз сформулировал свою должность.

Александр Ширвиндт, актер:

— Это было счастливое время. Я на империю зла зла не таю. Мы в малой империи Шуры жили счастливо. Он не хотел знать, чем мы занимаемся. Мы ему читали тексты, он не обращал внимания. Он смотрел на нас влюбленно и произносил: «Может, коньячку?»

Когда приезжал какой-нибудь Сартр и говорил: «У вас застенок». — «У нас?» — переспрашивали его и вели на 5-й этаж Дома актера, где мы несли бог знает что (по тем временам). Это была разрешенная крамола для 300 человек и Сартра.

Зиновий Паперный, писатель, критик:

— Я был выведен под уздцы из рядов КПСС После этого стал получать рукописи из всех редакций с ответом, что, к сожалению, напечатать ничего не могут. И уже было ощущение, что меня не существует. И вдруг звонит Александр Моисеевич и приглашает зайти. Прихожу. Он говорит: «Вам надо отдохнуть. Идите в бухгалтерию, поедете в „Рузу“». В бухгалтерии выясняется, что платить мне практически ничего не нужно — такую скидку дал Эскин. Приезжаю в Рузу, и оказывается, что Александр Моисеевич отвел мне коттедж, в котором до меня жил Царев. Ничего не понимая, я пошел в столовую и увидел того самого секретаря, который исключал меня из партии. То есть Александр Моисеевич создал совершенно парадоксальную ситуацию: исключавший меня босс жил в каком-то скромном номере, а исключенный им и превращенный в ничто жил, как Царев. Это мог сделать только Александр Моисеевич.

Михаил Жванецкий, писатель:

— Это был лучший Дом в Москве. Помню, зашел в Дом писателей (после того, как меня приняли в Союз), а там в туалет ведет кровь… Самая настоящая, человеческая. Какие-то братья били морду другим братьям. Тот писатель — этому. Я подумал: о чем они пишут, что так сатанеют? Почему писатели, собравшиеся вместе, худшая компания в мире? Я помню, когда первый раз там выступал, как светлели лица у братьев-писателей. Они говорили: «Это не литература. Это эстрада». Видимо, у них было понятие о том, что такое литература, и кровь из туалета об этом свидетельствовала.

И существовал Дом актера. Сколько в нем было нежного: Боже мой, какие красивые женщины! И компания актеров — самая доброжелательная. Я же трус по натуре. Я просто из-под крыла Райкина перебрался под крыло к Эскину и к актерам, которые собирались в этом Доме. Они всегда так кричали «браво» и так поддерживали, просто разрывались на куски. И все брал на себя Александр Моисеевич, когда мы это все у него читали.

Закончить воспоминания я хотела бы замечательным монологом Михаила Жванецкого, написанным к 75-летию папы.

Александру Моисеевичу Эскину

Что