по понятиям моим, механика Одесского порта, может быть лучезарней, чем директор Дома актера посредине Москвы?.. Только директор санатория посредине Сочи!

Боже мой, разговаривать со всеми актерами, шикарно спускаться в ресторан, проходить между рядами склоненных официантов, шикарно входить в библиотеку, проводить пальцем по корешкам любимых книг. Внезапно войти в бухгалтерию и распечь вскочивших. Провести платком по подоконнику и жестом подозвать уборщицу… А в Новый год! Ослепительное собрание звезд. И проходить сквозь звезды, и отвечать сквозь зубы: «Вас также… Вас также. И вас также».

Нет. Что ты, Эскин, есть работы похуже. А если твоя жизнь покажется тебе обыкновенной, то спроси меня по фамилии Выходец из Одессы со Старопортофранковской, 133, там, где у нас живет портной, и там, где ему тоже семьдесят пять. Войди к нему и посмотри, как он засуетится, как он закроет дверь в кухню и комнату и будет говорить с тобой в прихожей, только чтобы ты не видел, хотя ему тоже нет равных.

Нет, что ты, Эскин, это же надо быть посредине Москвы, директором в этом Доме и прожить жизнь, длинную и полосатую, как шлагбаум. И вот в такой счастливой жизни это же надо…

Это же надо чего-то хотеть, когда никто нигде ничего не хочет?!

Это же надо чего-то делать, когда повсюду гремит клич: «Зачисляйся к нам — у нас ничего не надо делать».

Это же надо рисковать, когда никто нигде ни с кем не рискует!

Это же надо помешивать ложкой в мозгах, вызывая со дна пузыри!

Да на черта тебе, старый ты, мудрый ты змей. Чего ты устраиваешь вечера памяти Адриенны и Галины и будоражишь в нас совесть и память? Видишь, в других местах и сап, и храп, и чьи-то носки так чудно пахнут, и едут все куда-то. И не мешай ты им ехать… Как ты вообще сохранился? Где ты родился? Где ты ночуешь? В какую поликлинику ходишь?.. Ты что, на «разрешите» ответишь «пожалуйста»?!

Нет, ты должен делать невозможное. Лечиться у лучших, глотать все, что есть нового, бегать, тренироваться и жить бесконечно, хотя бы потому, что без тебя здесь будет так плохо, здесь все так развалится, когда придет молодой и крепкий с высшим, душу его на столб, гуманитарным, как раз по этому профилю и точно с этим образованием и даже с опытом работы с людями.

Держись за это место. Мы все тебе будем помогать держаться. В твоем кабинете господь бог произвел точное попадание человека на стул, что в последнее время ему уже стало редко удаваться.

Никто из нас не виноват, что тебе крюкнуло семьдесят пять, но, честное слово, в сорок ты бы таким не был. Это соединение мудрости и служебной настырности. Это владение двумя языками. Один для разговора вверх, другой вниз. Это когда уже понимаешь то, что понять нельзя. Это когда видишь невежество и понимаешь его. Это когда видишь, как двигает асфальт молодой гений, и чувствуешь, чем он кончит. Это когда видишь, как будущее ходит рядом с настоящим и они не узнают друг друга.

Это семьдесят пять… Это семьдесят пять…

Может быть, тебе и не страшно умереть. Это страшно нам. Потому что кого мы будем показывать своим детям и когда они еще увидят настоящего интеллигента?!

В Белую книгу записаны белые журавли. Их осталось мало.

Сберечь хотя бы парочку.

МОЯ ЖИЗНЬ

Если бы я сейчас у вспоминая жизнь, графически изобразила бы ее, то получилась бы странная картина, не соответствующая реальности: длинные-длинные линии и несколько точек между ними.

Линии означали бы на этом рисунке периоды счастья. Иногда они взмывали бы вверх, отражая моменты любви. Таких моментов было очень мало, и длились они недолго. Но те минуты настолько значительны, что создается впечатление, будто это продолжалось годы.

Несколько точек между линиями — периоды несчастий и даже трагедий. И хоть несчастья быстро не кончались и трагедии тянулись годами, с течением времени (опять же вопреки реальности) возникло ощущение, что это были лишь минуты.

Первую трагедию я оценить по-настоящему не могла. Но она сказалась на всей моей жизни. Когда мне было восемь лет, умерла мама. Ее не стало через пять часов после рождения моей сестренки Зины. Конечно, папа старался заменить нам ее, но все-таки мамы у нас не было.

Вторая трагедия случилась спустя много лет. Я вынуждена была уйти с телевидения. Без него я не представляла своего существования, поэтому в сорок лет мне показалось, что жизнь закончилась. И только благодаря произошедшим в стране изменениям я смогла прожить еще одну жизнь после телевидения — в Доме актера,

Там в 1990 году случилась следующая моя трагедия — пожар. Сгорел дом, судьба которого переплетена с моей — с самого детства. Дом, который вверили мне после смерти папы. Дом, в котором я к тому времени проработала уже три года, сумев, как мне кажется, доказать, что продолжаю дело отца.

Пожар — это не просто уничтожение чего-то твоего, родного. Пожар — это финал части жизни. Мне — 57. Понятно, что с работой закончено и пора заняться внуками.

Но, как это ни страшно звучит, именно пожар дал мне возможность заново создать Дом актера. Уже на новом месте — на Арбате. Сохранив все, чем славился Дом при отце.

Пожар был трагедией, которой могло хватить на всю жизнь. Но он оказался не последним моим испытанием.

Узнав, что у меня рак, я уже не спрашивала себя, как раньше, — за что мне это? Я стала иначе смотреть на мир и понимала: каждому отпущено все сполна.

Прошло уже несколько лет после операции, я постоянно должна быть начеку. Но работаю я не меньше, чем прежде, голова наполнена разными «революционными» идеями, которых ужасно боятся в Доме актера. И только больные ноги не могут поспевать за моими планами. Наверное, смешно и даже нахально звучит, но я вспоминаю Рузвельта, сидевшего в инвалидной коляске, — ив таком состоянии можно работать.

Когда я раньше говорила, что рождена для счастья, и возмущалась любой мало-мальской преградой на моем пути, мудрая младшая сестра Зина возражала: «Что за глупости? Никто не рожден для счастья, такого не бывает». Думаю, испытания, выпавшие на мою долю (а выпадали они равномерно — через какое-то количество счастливых лет), позволили мне проверить себя, и, пережив минуты отчаяния, поверить в себя.

ДЕТСТВО

Детских воспоминаний немного.