— Согласно купленных билетов, — сурово сообщила толстуха, заталкивая его в тамбур. — Пройдите, гражданин, не мешайте работать.

Взявшись за оба поручня, она перегородила выход, так что оставалось только смотреть из-за ее плеча — на кучку друзей и близких, на их белеющие в вечернем сумраке лица, на огоньки их сигарет, зажженных немедленно после прощального объятия, как после последнего объятия утомительной, опустошающей любви. Они уже ждали отхода поезда, даже Клим поглядывал на вокзальном часы, одна лишь девчонка у него руках, по-прежнему вцепившись в отца, продолжала пристально смотреть на Севу. Несколько секунд они глядели друг другу в глаза — ребенок с платформы и взрослый человек из вагона, из-за форменного серого плеча проводницы — и тут девочка что-то сказала.

— Что? — не разобрал Сева.

Девочка снова шевельнула губами, и он снова не расслышал. Поезд дернулся, лязгнул, стукнул буферами. Сева привстал на цыпочки — отчего-то ему казалось очень важным все-таки понять.

— Что?.. Да отстаньте вы! — он грубо оттолкнул мешающую ему проводницу и высунул голову из отъезжающего вагона. — Что ты сказала?

— Куда ты?! Куда ты?! — прокричала девочка. — Куда ты?!

Теперь она кричала во весь голос, не умолкая. Клим осторожно повернул ее голову к себе, прижал к плечу, и крик прекратился. Поезд набрал ход.

— Совсем сдурел? — гневно сказала проводница, овладевая ситуацией. — Вот ссажу, будешь знать.

Сева отступил в тамбур, отошел к противоположной двери. Туалеты в российских поездах открывали не сразу, так что смыть слезы все равно было негде.

Потом жизнь сначала застыла в изумлении, постояла так несколько месяцев безмолвным истуканом, а затем резко затемпературила, пошла метаться в бредовой лихорадке, захлебываясь, удивляясь, не узнавая себя, и прилегла отдохнуть только лет через пять, не раньше. Приехав к концу этого срока в Питер на традиционный терапевтический визит, который обязан совершить любой эмигрант, дабы излечиться от ностальгии раз и навсегда, Сева не обнаружил в городе Клима. Их общие друзья пожимали плечами: нет, мол, не слыхали. К концу недели Сева узнал телефон Валентины, которая, по слухам, вторично вышла замуж и была счастлива вполне. Та с трудом его вспомнила.

— Тебя можно поздравить с новой семьей? — неуклюже спросил Сева, просто из вежливости, перед тем, как перейти к Климу.

— Можно, — отвечала она равнодушно. — А ты, наверное, хочешь о Климове узнать? Так от него уже три года ни слуху, ни духу. Вроде как нанялся на судно, механиком или кем-то там еще. Плавает… и уж, наверное, не тонет.

— Я понял, — сказал Сева и подумал, что Клим ответил бы точно так же. — Как поживает… — он замялся, не в состоянии вспомнить имя климовой дочки.

— Верочка? — подсказала Валентина. — Хорошо, спасибо.

Она немного помолчала и добавила:

— Как она тогда на вокзале тебе кричала… у меня до сих пор в ушах звенит.

— Ага, — сказал Сева. — У меня тоже звенело. Раньше только это и слышал. А сейчас уже все… поутихло. Время оно, знаешь, все глушит.

Клим объявился четырьмя годами позднее — телефонным звонком на севин мобильник в разгар рабочего заседания.

— Ты из какого порта? — глупо спросил Сева, хотя определитель номера показывал местный звонок.

— Я-то? Из Находки. Или из Иокогамы… — ответил Клим, знакомо растягивая слова. — Хотя нет, дай выглянуть в окошко… так, так… а!.. из Кейптауна.

— Что? Что случилось? — вмешался севин тель-авивский начальник, испуганно глядя на разом побледневшую физиономию своего работника. — Кто-то умер?

— Скорее, воскрес… — Сева извинился и вышел в коридор.

— Что значит «воскрес»? — послышалось в трубке. — Меня, вроде бы, не хоронили.

— Ты еще и на иврите понимаешь? — сказал Сева, потирая лоб и испытывая острое желание проснуться — невыполнимое по той простой причине, что все это происходило наяву. — Ты где?

— Да тут я, тут, недалеко от тебя… — засмеялся Клим. — В ирландском пабе имени хренового писателя Джойса. «Leo's» — знаешь такой? Выходи, поговорим, пивка попьем. Как когда-то.

— Эй, красивая, — крикнул он на иврите кому-то, видимо, официантке. — Принеси-ка мне, душа моя, еще пару пинт и чипсы… Слышал, Севушка, я уже и заказал. Спускайся, пока не выдохлось.

На ватных ногах Сева побежал к лифту.

В заведении было людно; остановившись у входа, Сева окинул помещение сначала беглым, а затем внимательным взглядом, но Клима не обнаружил. Что за черт?

— Эй, парень!

Сева оглянулся. Из-за столика поднялся и шел к нему жилистый, загорелый до черноты мужик в широкополой соломенной шляпе и выгоревшей футболке неопределенного цвета с круторогим рисунком Компании природных заповедников… Клим?

— Клим?.. Клим!

Они обнялись. «Второй раз…» — подумал Сева и сказал вслух:

— Что-то мы часто обниматься стали.

Клим отстранился и какое-то время рассматривал друга, поблескивая маленькими выцветшими глазами.

— Раздобрел, раздобрел… сидишь все, небось, по клавишам бьешь? Эх, Сева, Сева…

Сели за стол, отхлебнули красного ирландского эля. Сева молчал, не зная, с чего начать.

— Веришь ли, — сказал Клим, искоса поглядывая на него. — Из всех искусств для нас важнейшим является «Murphys». В Иудейской пустыне есть все, необходимое человеку, кроме хорошего пива.

— И давно ты это установил?

— Насчет пустыни? Давно. Пятый год пошел.

— Сволочь.

Клим неловко поерзал на скамейке.

— Ну, виноват, согласен. Извини. Тут ведь как получается — чем дальше, тем виноватее себя чувствуешь. А чем виноватее, тем труднее признаться, вот такой заколдованный круг. Все откладываешь на потом, все дальше и дальше… Если уж на то пошло, я вообще здесь случайно оказался.

— С судном?

— Ты знаешь, что я плавал? — Клим вскинул удивленные глаза. — Ну ладно, не важно… Да, с судном. Зашли в Хайфу, встали под разгрузку, а тут забастовка. Застряли на неделю.

Он начал рассказывать, сначала характерными для него скупыми короткими предложениями, а потом мало-помалу воодушевился, и это был уже новый Клим, похожий на прежнего не больше, чем техасский ковбой-пистолетчик из голливудского вестерна походит на бледнолицего питерского шабашника эпохи застоя. Кривя губы, он говорил о своих последних российских годах, уже после севиного отъезда: о том, как все разом хлопнулось, вернее, лопнуло, без следа, как лопается воздушный шарик… нет, хуже — потому что от шарика хотя бы остается мятая резиновая шкурка, а тут не осталось ничего, совсем ничего, кроме ощущения сбывшихся предчувствий, которое тоже ничуть не утешало, а только пугало… пугало еще более гадким предчувствием дальнейшего.