я погасил мою жаровню,

ещё смотрю на нежных дев,

а для чего – уже не помню.

Возвратом нежности маня,

не искушай меня без нужды;

всё, что осталось от меня,

годится максимум для дружбы.

У старости – особые черты:

душа уже гуляет без размаха,

а радости, восторги и мечты —

к желудку поднимаются от паха.

На склоне лет печаль некстати,

но всё же слаще дела нет,

чем грустно думать на закате,

из-за чего зачах рассвет.

Исчерпываюсь, таю, истощаюсь —

изнашивает всех судьба земная,

но многие, с которыми общаюсь,

давно уже мертвы, того не зная.

Стократ блажен, кому дано

избегнуть осени, в которой

бормочет старое гавно,

что было фауной и флорой.

В такие дни то холодно, то жарко,

и всюду в теле студень вместо жил,

становится себя ужасно жалко,

и стыдно, что до жалости дожил.

Идут года. Ещё одно

теперь известно мне страдание:

отнюдь не каждому дано

достойно встретить увядание.

От боли душевной, от болей телесных,

от мыслей, вселяющих боль, —

целительней нету на свете компресса,

чем залитый внутрь алкоголь.

Тоска бессмысленных скитаний,

бесплодный пыл уплывших дней,

напрасный жар пустых мечтаний —

сохранны в памяти моей.

Уже по склону я иду,

уже смотрю издалека,

а всё ещё чего-то жду

от телефонного звонка.

В апреле мы играли на свирели,

всё лето проработали внаём,

а к осени заметно присмирели

и тихую невнятицу поём.

Как ночь безнадёжно душна!

Как жалят укусы презрения!

Бессонница тем и страшна,

что дарит наплывы прозрения.

Если не играл ханжу – аскета,

если нараспашку сквозь года —

в запахе осеннего букета

лето сохраняется тогда.

Судьбой в труху не перемолот,

ещё в уме, когда не злюсь,

я так теперь уже немолод,

что даже смерти не боюсь.

Летят года. Остатки сладки,

и грех печалиться.

Как жизнь твоя? Она в порядке,

она кончается.

На старости, в покое и тиши

окрепло понимание моё,

что учат нас отсутствию души

лишь те, кто хочет вытравить её.

Сделать зубы мечтал я давно:

обаяние сразу удвоя,

я ковбоя сыграл бы в кино,

а возможно – и лошадь ковбоя.

Ленив, апатичен, безволен,

и разум и дух недвижимы —

я странно и тягостно болен

утратой какой-то пружины.

В промозглой мгле живёт морока

соблазна сдаться, всё оставить

и до назначенного срока

душе свободу предоставить.

Я хотел бы на торжественной латыни

юным людям написать предупреждение,

что с годами наше сердце сильно стынет

и мучительно такое охлаждение.

Когда свернуло стрелки на закат,

вдруг чувство начинает посещать,

что души нам даются напрокат,

и лучше их без пятен возвращать.

Глупо жгли мы дух и тело

раньше времени дотла;

если б молодость умела,

то и старость бы могла.

Зачем болишь, душа? Устала?

Спешишь к началу всех начал?

Бутылка дней пустее стала,

но и напиток покрепчал.

Я смолоду любил азарт и глупость,

был формой сочен грех и содержанием,

спасительная старческая скупость

закат мой оградила воздержанием.

Слабеет жизненный азарт,

ужалось время, и похоже,

что десять лет тому назад

я на пятнадцать был моложе.

Мой век почти что на исходе,

и душу мне слегка смущает,

что растворение в природе

её нисколько не прельщает.

Наступила в судьбе моей фаза

упрощения жизненной драмы:

я у дамы боюсь не отказа,

а боюсь я согласия дамы.

Так быстро проносилось бытиё,

так шустро я гулял и ликовал,

что будущее светлое своё

однажды незаметно миновал.

В минувшее куда ни оглянусь,

куда ни попаду случайным взором —

исчезли все обиды, боль и гнусь,

и венчик золотится над позором.

Мне жалко иногда, что время вспять

не движется над замершим пространством:

я прежние все глупости опять

проделал бы с осознанным упрямством.

Я беден – это глупо и обидно,

по возрасту богатым быть пора,

но с возрастом сбывается, как видно,

напутствие «ни пуха, ни пера».

Сегодня день был сух и светел

и полон ясной синевой,

и вдруг я к вечеру заметил,

что существую и живой.

У старости душа настороже:

ещё я в силах жить и в силах петь,

ещё всего хочу я, но уже —

слабее, чем хотелось бы хотеть.

Овеян скорым расставанием,

живу без лишних упований

и наслаждаюсь остыванием

золы былых очарований.

Безоглядно, отважно и шало

совершала душа бытиё

и настолько уже поветшала,

что слеза обжигает её.

Сойдя на станции конечной,

мы вдруг обрадуемся издали,

что мы вдоль жизни скоротечной

совсем не зря усердно брызгали.

Живу я, смерти не боясь,

и душу страхом не смущаю:

земли, меня и неба связь

я неразрывной ощущаю.

Смотрю спокойно и бесстрастно:

светлее уголь, снег темней;

когда-то всё мне было ясно,

но я, к несчастью, стал умней.

Свободу от страстей и заблуждений

несут нам остывания года,

но также и отменных наслаждений

отныне я лишаюсь навсегда.

Есть одна небольшая примета,

что мы всё-таки жили не зря: