висят у них под мутными глазами

мешки из-под амбиций и иллюзий.

Не тужи, дружок, что прожил

ты свой век не в лучшем виде:

всё про всех одно и то же

говорят на панихиде.

Однажды на улице сердце прихватит,

наполнится звоном и тьмой голова,

и кто-то неловкий в несвежем халате

последние скажет пустые слова.

Не стоит скапливать обиды,

их тесный сгусток ядовит,

и гнусны видом инвалиды

непереваренных обид.

В пепле наползающей усталости,

следствии усилий и гуляний,

главное богатство нашей старости —

полная свобода от желаний.

Не горюй, старик, наливай,

наше небо в последних звёздах,

устарели мы, как трамвай,

но зато и не портим воздух.

Люблю эту пьесу: восторги, печали,

случайности, встречи, звонки;

на нас возлагают надежды в начале,

в конце – возлагают венки.

Нашедши доступ к чудесам,

я б их использовал в немногом:

собрал свой пепел в урну сам,

чтоб целиком предстать пред Богом.

Бывает – проснёшься, как птица,

крылатой пружиной на взводе,

и хочется жить и трудиться,

но к завтраку это проходит.

Вчера мне снился дивный сон,

что вновь упруг и прям,

зимой хожу я без кальсон

и весел по утрам.

Сто тысяч сигарет тому назад

таинственно мерцал вечерний сад;

а нынче ничего нам не секрет

под пеплом отгоревших сигарет.

В нас что ни год, увы, старик, увы,

темнее и тесней ума палата,

и волосы уходят с головы,

как крысы с обречённого фрегата.

Уж холод пронизал нас до костей,

и нет былого жара у дыхания,

а пламя угасающих страстей

свирепей молодого полыхания.

Душа отпылала, погасла,

состарилась, влезла в халат,

но ей, как и прежде, неясно,

что делать и кто виноват.

Не в том беда, что серебро

струится в бороде,

а в том беда, что бес в ребро

не тычется нигде.

Жизнь, как вода, в песок течёт,

последний близок путь почёта,

осталось лет наперечёт

и баб нетронутых – без счёта.

Скудею день за днём. Слабеет пламень,

тускнеет и сужается окно,

с души сползает в печень

грузный камень,

и в уксус превращается вино.

Теперь я стар – к чему стенания?!

Хожу к несведущим врачам

и обо мне воспоминания

жене диктую по ночам.

Я так ослаб и полинял,

я столь стремглав душой нищаю,

что Божий храм внутри меня

уже со страхом посещаю.

Чего ж теперь? Курить я бросил,

здоровье пить не позволяет,

и вдоль души глухая осень,

как блядь на пенсии, гуляет.

Что может ярко утешительным

нам послужить на склоне лет?

Наверно, гордость, что в слабительном

совсем нужды пока что нет.

Я кошусь на жизнь весёлым глазом,

радуюсь всему и от всего;

годы увеличили мой разум,

но весьма ослабили его.

Осенний день в пальтишке куцем

смущает нас блаженной мукой:

уйти в себя, забыть вернуться,

прильнуть к душе перед разлукой.

Старости сладкие слабости

в меру склероза и смелости:

сказки о буйственной младости,

мифы о дерзостной зрелости.

Неволя, нездоровье, нищета —

солисты в заключительном концерте,

где кажется блаженством темнота

неслышно приближающейся смерти.

Старенье часто видно по приметам,

которые грустней седых волос:

толкает нас к непрошеным советам

густеющий рассеянный склероз.

Я не люблю зеркал – я сыт

по горло зрелищем их порчи:

какой-то мятый сукин сын

из них мне рожи гнусно корчит.

Устали, полиняли и остыли,

приблизилась дряхления пора,

и время славить Бога, что в бутыли

осталась ещё пламени игра.

Святой непогрешимостью светясь

от пяток до лысеющей макушки,

от возраста в невинность возвратясь,

становятся ханжами потаскушки.

Стало тише моё жильё,

стало меньше напитка в чаше,

это время берёт своё,

а у нас отнимает наше.

Года пролились ливнями дождя,

и мне порой заманчиво мгновение,

когда, в навечный сумрак уходя,

безвестность мы меняем на забвение.

Сопливые беды, гнилые обиды,

заботы пустой суеты —

куда-то уходят под шум панихиды

от мысли, что скоро и ты.

Моей душе привычен риск,

но в час разлуки с телом бренным

ей сам Господь предъявит иск

за смех над стадом соплеменным.

Я жил отменно: жёг себя дотла,

со вкусом пил, молчал, когда молчали,

и фактом, что печаль моя светла,

оправдывал источники печали.

А время беспощадно превращает,

летя сквозь нас и днями и ночами,

пружину сил, надежд и обещаний

в желе из желчи, боли и печали.

Когда я в Лету каплей кану

и дух мой выпорхнет упруго,

мы с Богом выпьем по стакану

и, может быть, простим друг друга.

Кичились майские красотки

надменной грацией своей;

дохнул октябрь – и стали тётки,

тела давно минувших дней.

В последний путь немногое несут:

тюрьму души, вознесшейся высоко,

желаний и надежд пустой сосуд,

посуду из-под жизненного сока.

Суров к подругам возраста мороз,

выстуживают нежность ветры дней,

слетают лепестки с увядших роз,

и сделались шипы на них видней.

Налей нам, друг! Уже готовы