Всего через год на очередном церковном соборе он одним разом утвердил сразу еще семерых святителей, одного праведного, семерых преподобных и, исправляя недочет прошлого собора, добавил к ним целый пяток мучеников.

Он и теперь жег в своей келье одну пачку свечей за другой, составляя и редактируя Великие Минеи Четьи — многотомный рукописный сборник, в котором предполагалось поместить по месяцам жития всех святых, а также другие канонические тексты.

Одно в нем было плохо — неуступчивость в вопросе о церковных землях. Как бы царь ни намекал, как бы ни улещивал митрополита, но на все земельные притязания Иоанна следовал строгий и решительный отказ. И вот теперь государь решил сделать ставку на Собор, надеясь, что на нем отцы церкви пойдут ему навстречу. Самому Макарию даже на ум не приходило, что Иоанн глядит гораздо дальше и куда как шире, собираясь говорить не только о многоразличных церковных чинах…

О том, что негоже монастырям и вообще божьим людям владеть не просто пашнями, озерами, лугами и лесами, но еще и селами, деревнями и починками, то есть людьми, впервые заикнулся еще Иоанн III Васильевич. Взятые совсем недавно по праву завоевателя у Великого Новгорода обширные угодья, включая и церковные, разохотили великого князя. Спустя время он задумал поступить точно так же и со всеми остальными церковными землями, но уже в масштабе всей Руси.

Правда, в Великом Новгороде он взял лишь немного у владыки да половину волостей у шести богатейших монастырей, не касаясь всех прочих, да и раздавал их своим боярам с благословения самого митрополита, а тут… Что и говорить — разница огромная. Именно потому Иоанн, уже в конце своего правления, собрав церковный собор, предложил обсудить вопрос о землях в надежде, что встретит поддержку со стороны белозерских старцев во главе со знаменитым Нилом Сорским[29]. Те, со своей стороны, также поднимали вопрос о том, что зазорно и неприлично монахам владеть имениями.

— Мнихи, — заявлял во всеуслышание Нил, — дают обет нестяжательства и отрекаются от мира, чтобы помышлять токмо о спасении своей души, а вотчины и села сызнова влекут их в мир, заставляя сноситься с мирскими людьми, вести с ними тяжбы и вообще обременяют иноков мирскими попечениями. Надлежит же им жить по пустыням и питаться не от имений, а от своих трудов, своим рукоделием. Сказано в святых книгах у Екклесиаста-проповедника, что не можно слуге служити двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть. Не можете служить богу и Мамоне[30]. Тако же и у Матфея-евангелиста прописано, что негоже искать сокровищ на земле, но искать их надобно на небе, ибо где сокровища ваши, там будет и сердце ваше.

Может быть, великий князь понадеялся на то, что отцы церкви не дерзнут в открытую воспротивиться его воле, может, излишне уверовал, что горсточка «нестяжателей» и впрямь сумеет склонить всех прочих к своей точке зрения, а может, просто у него в то время было слишком много дел, но, во всяком случае, он не присутствовал на этом соборе, и, как оказалось, понапрасну.

Послушная государю церковь, едва дело коснулось кровного, то есть собственных доходов, которые могли безвозвратно уплыть из их рук, мгновенно встала на дыбки. Это наивный Иоанн предполагал, что они обсуждают его слово. На самом деле никакого обсуждения не было и в помине, поскольку царило полное единогласие — не отдавать! Думали и рядили слуги божьи совсем над другим — как обосновать свой отказ, да какие выражения подобрать, чтобы он никоим образом не выглядел оскорбительно, но вместе с тем в высшей степени убедительно.

Наконец митрополит Симон прислал к великому князю дьяка Леваша с посланием, которое начиналось весьма многозначительным обращением: «Отец твой, Симон, митрополит всея Русии…»

После чего указывалось, что порядок владения земельными угодьями, ну и людьми тоже, заведен еще от равноапостольного императора Константина, и никогда соборы святых отцов не запрещали владеть городами и селами, разве только продавать их. Затем следовали ссылки на предков самого Иоанна, начиная с великого князя Владимира. Для убедительности были даже процитированы строки из первого церковного устава, который он собственноручно подписал: «Если кто преступит эти правила, либо дети мои князья, либо правнуки, но коли посмеют обить суды церковные или отнять, да будут прокляты в сей век и в будущий»[31].

Помимо этого, Иоанну Васильевичу намекнули, что он сейчас хочет поступить хуже, чем поганые татары, которые в отношении церкви никогда «не смели двигнути вещей недвижимых». А в заключении следовал жесткий приговор: «И так не дерзаем и не благоволим отдать церковного стяжания: ибо оно есть божие и неприкосновенно».

Будь Иоанн помоложе годков на двадцать, может, он и не успокоился бы, дерзнув наплевать на их неблаговоление и вступить в открытую свару с церковью. Но шестьдесят лет в то время на Руси было не просто немалым возрастом — преклонным. Поэтому единственное, что он себе позволил, так это заявить митрополиту, встретившись с ним через три дня:

— Теперь мне ясно, владыка, какие сокровища вам больше по душе, равно как и то, где пребывают сердца слуг божиих на Руси.

Симон не счел нужным оправдываться, ибо такие непреложные обвинения, основанные на недавних фактах, отрицать было бы глупо. Вместо того он, осенив себя двумя перстами, заявил иное:

— Все мы грешны, сын мой, ибо живем на грешной земле. Вот и у тебя тако же не все ладно, ведь в церковном правиле митрополита Иоанна[32] сказано, что не должно и весьма неприлично правоверным отдавать дочерей своих замуж в иную страну, где служат на опресноках[33] и не отвергаются сыроядения. Вся церковь скорбит за дщерь твою Елену, кою ты некогда выдал за сынка польского круля[34], хоть и ведал, что оный Александр молится крыжу[35].