— Ты изменял жене, и тебя еще мои фантазии волнуют?

— Я не изменял жене, — возразил Боб.

— Что, Клаудиа знает, и ей плевать?

— Что-то вроде того. — Мой пленник пожал плечами.

— И что происходит в фантазиях?

— В каких фантазиях?

— Ты сам сказал, что у тебя тоже есть фантазии, — напомнил я.

— Что происходит? — повторил Боб. — Ладно, я расскажу тебе, что происходит. Я выбираюсь из клетки и сажаю тебя, дрянь такая, сюда и…

— И что? — перебил его я. — Насилуешь? Господи, Боб, так вот в чем дело?

Я не ожидал стать таким тюремщиком — не наблюдательным хозяином, но покорным слугой. Разве не логично предположить, что если вы кого-то похитили и посадили в клетку, то сделаетесь животным, зайдете за грань?

На деле все вышло совсем не так. Порой — особенно в те дни, когда я не ходил в библиотеку и не вел записей в зеленых тетрадях, — я чувствовал, что начинаю воспринимать Боба как персонажа собственной книги. Я беспокоился о нем, заботился — как о любом другом персонаже.

Может, я немного наивен, но меня удивляет чувство ответственности, которое появляется, когда сажаешь кого-то под замок.

Мы с Бобом минут пять посмотрели «Дэйтлайн», а потом переключились на сюжет Си-эн-эн. Блондиночка с тонкими губами и носом-пуговкой рассказывала о «саге исчезновения Роберта Партноу».

Сага? Вот уж не ожидал. Местные каналы придали ситуации скандальный оттенок, разнюхав кое-что об ориентации Боба. Впрочем, именно этого от местных каналов и ждешь.

Боб молча слушал, как блондинка распинается про обучение в Принстоне и «продвижение в высшие эшелоны издательской индустрии». Потом на экране возникла фотография редактора с двумя дочерьми. (Про детей я, признаться, не знал, как-то не догадался спросить.) Затем показали запись про флориста, с которым у Партноу на момент похищения был роман. Ллойд выглядел довольно веселым: он шел по улице, садился в такси, открывал зонтик. Я даже узнал улицу; похоже, снимали где-то в Маленькой Италии. Ллойд оказался удивительно фотогеничным — он будто не обращал внимания на камеру и очень плавно двигался в кадре. Запись напоминала пародию на документальный фильм.

— Неправда, — проронил Боб.

На экране возникла фотография Клаудии — длинные рыжие волосы стянуты в хвост. Камера приблизилась к фотографии, демонстрируя россыпь веснушек на щеках женщины.

— Что неправда?

— Неправда, что у меня в это время был роман с Ллойдом.

— Я думал…

— Да, мы встречались. Почти два года — если тебе интересно. Но не во время похищения.

Я посмотрел на Боба, однако его взгляд был прикован к экрану. Сюжет закончился, и мы вновь уставились на ведущую — Киру Филипс.

— Приятно видеть Ллойда?

— Скорее странно. — Боб обернулся ко мне, хотя смотрел скорее сквозь меня. — Этот человек совсем не похож на Ллойда. В смысле, как-то не приходилось видеть Ллойда по телевизору. Он выглядит…

— Он выглядит?..

— Почти как ангел, — закончил Боб. — И немного по-дурацки.

— Ну, это лучше, чем выглядеть дураком. Боб пристально посмотрел на меня.

К тому времени, как мы снова сосредоточились на новостях, на экране уже показывали каких-то расстреливающих друг друга людей на фоне урбанистического пейзажа. Мужской голос серьезно говорил о «международном сообществе» и «неизбежных последствиях».

Может, я немного наивен, но меня удивляет чувство ответственности, которое появляется, когда сажаешь кого-то под замок. Да, я готовил, стирал одежду, гладил постельное белье, покупал туалетную бумагу, молоко, а кроме всего этого, мне приходилось улавливать настроение пленника и закрывать глаза на его обтирания. Иногда мне казалось, что я завел кошку или собаку — раньше бескорыстным я бывал только с животными. (Последние дни жизни моей матери не в счет, бескорыстность тут ни при чем.) К тому же из-за того, что мне постоянно приходилось иметь дело с жалобами и искать в происходящем положительные стороны, я чувствовал себя так, как, должно быть, чувствуют себя родители. Я испытал то, о чем так часто слышал, — пережил повседневную рутину, часто граничащую с драмой или комедией. (Только представьте, как я удивился, когда заметил, что Боб начал заниматься на беговой дорожке без моих напоминаний.)

Хороший план, говорил я себе, подражая отцу, — это гибкий план. В данном случае успехом можно было счесть умение лавировать между планом, который летит в тартарары, и планом, в котором приходится приспосабливаться к совершенно непредвиденным обстоятельствам. Интересно, я шел по его стопам? Отец любил планы, которые предполагали ответственность за будущее. Он, как и я, волновался за человека, выказывал сочувствие — но только после того, как предпринимал шаги, направленные на то, чтобы причинить этому человеку вред (Боб как-то охарактеризовал мои действия именно так).

Я волновался. Меня тревожило все, что касалось Боба: его проблемы с желудком, головные боли, то, как он грустил, читая и вновь перечитывая подборку новостей о самом себе. (Не стоило ли забрать у него газеты — подобно тому, как родители отбирают у ребенка опасную игрушку?) Меня волновали его одиночество, душевная травма от развода родителей (ему тогда было двенадцать лет), стресс от двойной жизни с женой и Ллойдом… Каково это? Почему Боб оставался с женой? Из любви, из гипертрофированного чувства ответственности? Не хотел причинять дочерям ту же боль, что однажды причинили ему? Каково это сейчас — быть Робертом Партноу, пытаться предугадать, чем обернется возвращение в столь запутанную жизнь?

Любовь — это одно. Но драматические сценарии в моей голове всегда шептали о другом. Драма — не то, о чем читаешь в газетах, не то, когда собака снова обмочила коврик. Моя драма была настоящим корнем трагедий. Чтобы отыскать такую драму, пришлось бы посмотреть телевизор или пролистать журнал в поисках знаменитости, чья личная жизнь выплыла на поверхность.

Интересно, чем сейчас занимается Джулия Робертс? С мужем болтает? Подстригает ногти? Подыскивает няню? Вспоминает Кифера, Лайла, Лайама или Бенджамена[14]? Лежит в шезлонге у бассейна и читает новый сценарий? Где сейчас Джулия? О чем думает? Что ее волнует?

Мне всегда хотелось притягивать внимание тысяч — если не миллионов, — стать объектом всеобщего внимания, заставить людей мучиться от любопытства. Так что там этот Эван Улмер? Что он задумал? Кому-то интересно это знать, кому-то, кроме родственников и ограниченного круга друзей.

Вот что поражает… ну ладно, вот что поражает меня: на свете есть всего одна Джулия Роберте. Богиня, к которой не подойти, голос в пустыне, который зовет тебя в обетованную жизнь — однако тебе никогда не достичь этой жизни. Как она может быть одна?Она же повсюду: в журналах, в телепрограммах, в кино, каждую ночь она снится ста двадцати трем американцам. Уж точно не одному. Один — это неудачник какой-то, одиночка в пустом мире, а рядом еще один неудачник, который любит первого только потому, что жизнь с ним обошлась точно так же.