настаивал на анализе конкретной исторической обстановки в каждом отдельном случае.

Дискуссия прошла в то время как будто спокойно, но на самом деле подспудно уже бурлили страсти.

В МГУ, в Академии общественных наук при ЦК ВКП(б) собирались силы самой черной реакции, готовившие нападение и расправу над своими коллегами и конкурентами, занимавшими ключевые позиции в области истории СССР в московских учебных заведениях и научных учреждениях. Эти силы возглавлялись проректором Московского университета профессором А. Л. Сидоровым. Разумеется, все действия Сидорова и других партийных шовинистов санкционировались ЦК ВКП(б).

Кампания против космополитов заставила меня глубоко и серьезно задуматься над тем, что происходит в нашей стране. Ведь я знал многих из преследуемых историков лично, и никакие речи или газетные статьи или даже постановления ЦК не могли меня убедить в том, что эти люди относятся враждебно к нашему государству или переметнулись на сторону врагов. Кстати, сразу возникал вопрос, кто же эти враги? Их стало слишком много: теперь это были не только «недобитые» немецкие реваншисты или бывшие союзники по войне — американцы и англичане, но близкие друзья нашей страны, соратники, такие как Тито. А они, оказывается, не просто враги, а шпионы врагов. Все это никак не укладывалось в сознании. Был Яша Харон, и был Бутягин-старший и было много другого, что требовало четкого ответа, куда ты идешь, с кем ты и вообще ради чего живешь на свете. И вспоминался ответ Пушкину на его известное: «Дар прекрасный, дар напрасный, жизнь, зачем ты нам дана?» А ответ был: «Жизнь для жизни нам дана». Это правда, ужасно хотелось жить, но это не было ответом. Им могло быть только действие, и действие против.

Мы говорили между собой и обсуждали происходящее. Но не только разговаривали, а старались противостоять напору черносотенцев, сделать что-то для преследуемых людей. То, что мы делали, было совсем немного, но все же это давало возможность жить. Мой друг Жора Федоров, бывший одно время членом партийного бюро Института археологии, был приглашен на заседание дирекции Института для обсуждения вопроса, что делать с Михаилом Григорьевичем Рабиновичем. Директор Института А. Д. Удальцов настаивал на отстранении Рабиновича, многие годы руководившего археологическими раскопками в Москве, от работы. Аргументация была более чем ясная. Удальцов промычал в обычной своей манере: «Вот Рабинович, и вот Москва. И как же это получается?!» Сказал и обвел всех своими прозрачными судачьими глазами. Все молчали, тогда Удальцов добавил: «Мы должны освободить Рабиновича от работы». После этого каждый присутствующий высказывал свое мнение. Дошла очередь и до Г. Б. Федорова. Он сказал: «Я думал, что меня пригласили на заседание дирекции и парткома Института, а я присутствую на заседании 'Союза русского народа[4]». Встал и ушел. Рабиновича взяли на работу в Институт этнографии, но раскопками в Москве он больше не ведал.

В секторе, где я был аспирантом, я старался приглушить страсти, смягчить по мере возможности взаимные обвинения и нападки, которые, как правило, кончались приклеиванием политических обвинений. Но это удавалось далеко не всегда. Я открыто поддерживал гонимых, сначала А. Ф. Миллера, Л. И. Зубока, позднее В. М. Турока-Попова, а затем и сам стал одним из объектов нападения.

Еще до генерального побоища в нашем институте прошел ряд собраний. Одно из них запомнилось мне очень ярко. Это было закрытое партийное собрание. Происходило оно в зале отделения исторических наук на Волхонке, 14. Говорили о космополитизме. Еще не звучали прямые персональные обвинения, но направление дальнейшего развития событий уже определилось. Юзеф Полевой, добрый и славный человек, взял слово, чтобы объяснить партийному собранию, почему евреи так заражены мелкобуржуазной идеологией. «Вот Василий Дмитриевич предъявил мне претензию, почему евреи стоят на космополитических позициях», — начал Полевой. Далее он пространно рассказал и о диаспоре, и о черте оседлости и пр. и пр. Вся его речь звучала каким-то извинением. С горечью я думал в эти минуты, что совсем не то говорит Юзик, что он должен был показать подлость и лживость измышлений о космополитах, а не «объясняться» по этому поводу. Все это я высказал Полевому во время перерыва, и он был несколько смущен. На этом же собрании обрушились на А. М. Деборина за неполадки в работе сектора. Мне пришлось в довольно резкой форме ответить и защитить Деборина. Во время перерыва одна уважаемая дама-профессор мне сказала: «Зачем вы защищали Деборина? Вы не должны были этого делать». — «Но ведь то, что о нем говорили, — неправда. Это несправедливо», — возражал я. — «Вы не должны были его защищать», — повторила она. Мне оставалось лишь пожать плечами. Один из наших аспирантов, некто Кузин, который вернулся с фронта тяжело раненным в голову, возбужденно говорил кому-то: «...и вот Гурвич[5] написал письмо в ЦК: предоставьте мне работу в качестве учителя. И знаете, что ему ответили? — Кузин торжествующе обвел глазами слушателей, предвкушая эффект, который произведет концовка рассказа. — Ему сказали: нельзя дурному пастуху доверять стеречь стадо!»

В это же время произошел инцидент, который стал для меня как бы испытанием.

И. М. Майский нуждался в референте. Как академик он имел на это право и сам подыскал себе такого референта. Это была уже пожилая женщина, знакомая Ивану Михайловичу по совместной работе в Лондоне. Фамилия ее была Грансберг. Грансберг должна была оформляться через наш отдел кадров, и, предвидя препятствия, которые мо1ут возникнуть в момент разгула кампании против космополитов, я попросил И. М. дать от себя характеристику Грансберг, что он и сделал охотно. Характеристика пошла в отдел кадров. На следующий день стало известно, что Грансберг арестована. Зная недоброжелательность, которая царила на верхах по отношению к Ивану Михайловичу, я забеспокоился, не будет ли арест Грансберг использован против него. Я чувствовал свою личную ответственность, так как именно по моей просьбе И. М. за день до ареста написал Грансберг весьма лестную характеристику. Решение созрело мгновенно. Я пошел в институт, забрал под каким-то предлогом характеристику на Грансберг, поехал к Ивану Михайловичу и, объяснив, в чем дело, возвратил ее ему. Через несколько часов меня срочно вызвали в отдел кадров и потребовали вернуть характеристику. Я спокойно ответил, что поскольку Грансберг не может быть теперь зачислена референтом и в связи с тем, что Майский написал характеристику по моей просьбе, я эту характеристику уничтожил. «Нет, вы на самом деле это сделали? — едва веря своим ушам, тихо переспросила меня начальница кадров. — Я вынуждена буду доложить об этом Виктору Ивановичу» (т. е. В.