Лишь изредка, по соображениям финансового оздоровления, такая связь оказывалась для высшей аристократии необходимой, но и тогда воспринималась прежде всего как мезальянс. “Австрийская знать до последнего сохраняла приверженность складывавшейся поколениями экономической и социальной этике, которая, в противоположность буржуазным воззрениям, принимала умножение собственности как приличествующее сословному положению, только если в результате этого возрастало уважение к соответствующей семье”, – пишет австрийский историк Карл Воцелка. До последних лет существования монархии Габсбургов влияние аристократии на политику было обеспечено законодательством о выборах: например, все эрцгерцоги по достижении совершеннолетия автоматически становились сенаторами, членами верхней палаты австрийского парламента.

XX век знаменовал начало нового времени – эпохи всеобщих выборов, массовых партий и массовой печати, националистов и социалистов, пацифистов и суфражисток. В обществе, ставшем, с одной стороны, куда более свободным, а с другой – куда более информированным, Габсбурги лишились ореола избранности. Они стали в глазах окружающих просто людьми, порой грешными и смешными, тем более что их поведение подчас подтверждало это. Так, император фактически поместил под домашний арест самого младшего из своих братьев, Людвига Виктора: гомосексуальные наклонности эрцгерцога привели к некрасивому эпизоду в венских общественных купальнях. Еще сильнее отличился младший племянник императора, эрцгерцог Отто, который однажды остановил похоронную процессию и перепрыгнул на коне через гроб с покойником. Подобные инциденты, естественно, популярности Габсбургам не прибавляли. Впрочем, императорско-королевский дом не был в этом отношении исключением среди правящих династий Европы. Роковую роль в истории династии Габсбургов и их империи сыграли не столько личные качества членов императорской фамилии, сколько обстоятельства социально-политические, прежде всего Первая мировая война. Но даже в момент краха Австро-Венгрии хватало людей, воспринимавших это событие как катастрофу.

Вот воспоминания писателя Стефана Цвейга, оказавшегося в марте 1919 года на пограничной станции между Австрией и Швейцарией в тот момент, когда свою страну покидал император Карл I: “Медленно – лучше сказать, величаво – подошел необычного вида поезд, не обшарпанные, с потеками от дождей привычные пассажирские вагоны, а черные, широкие: салон-вагоны… В зеркальной вагонной раме я увидел почти во весь рост императора Карла, последнего императора Австрии, его одетую в черное супругу королеву Зиту. Я вздрогнул: последний император Австрии, наследник габсбургской династии… покидает свою империю!.. Доблестная череда Габсбургов, которые из столетия в столетие передавали из рук в руки державу и корону, – она заканчивалась в эту минуту. Все вокруг ощущали в этот момент ход истории, мировой истории… Паровоз тронулся резким толчком, словно и он совершал над собою насилие; поезд медленно удалялся… Только теперь, в это мгновение, почти тысячелетней монархии действительно пришел конец”.

Вена идеально подходит для воскресного общения взрослых детей с пожилыми родителями. В спокойном городе на берегу Дуная уместно проявлять уважение к возрасту и почтение к сединам, именно в Вене проживает умиротворенное пенсионерское счастье. Это не город, а сошедшая с телеэкрана реклама страхового полиса. Здесь кажется особенно приятным тихо скончаться в своей постели, обложившись грелками. Движение пешеходов по венским улицам всегда неспешно, меховые дамские шубки неизменно элегантны, мужские костюмы обязательно неброских цветов и строгих силуэтов. В центре Вены очень чинно и очень чисто; едва удерживаешься от соблазна мелкого хулиганства, не знаешь, то ли окурок воткнуть в цветочный вазон, то ли бросить конфетный фантик мимо мусорной урны. Здесь тысячи удобных скамеек, откуда открываются прелестные виды; здесь сотни милых кондитерских, витрины которых ломятся от тортов и пирожных; здесь десятки мощных памятников королям и композиторам. Педантичные австрийцы ни одного значительного предка не обидели, всех подсчитали: каждому полководцу выдали по бронзовому скакуну, каждому императору – по лавровому венку, каждому музыканту, художнику, поэту – по скрипке, мольберту, гранитному пьедесталу. Обойден этими почестями только Карл Последний[12], словно потомки так и не простили его: не смог, не сохранил, не удержал… Позднего (1957 год) и скромного монумента – в глубине Замкового сада, на низеньком постаменте, явно не по продолжительности и значимости царствования, – удостоился тот, решениям и воле которого Вена во многом обязана своим нынешним обликом: император Франц Иосиф.

Грезы об имперском прошлом для этого города важнее его республиканского настоящего. Чешские, венгерские, польские, южнославянские фамилии здесь услышишь не реже немецких. Таксист, дворник, официант, цветочница, продавец, горничная родом из бывшей провинции в Вене – привычное явление. Как и любая имперская столица, что бывшая, что нынешняя, Вена сохраняет достоинство, делает вид, что за последнее столетие в мире ничего особенного не произошло. Вена – гранд-дама, она великолепно держит осанку. Это холеная, породистая, сытая и оттого – при почти домашнем уюте, комфорте и очевидно разумном устройстве быта – кажущаяся по-северному холодной южная столица.

В Вене становится ясно: главные достоинства зрелой культуры кроются в ее мельчайших подробностях. Ни один другой город Европы не дал лучших, чем Вена, образцов легкой музыки, ни один другой город не научил своих жителей так задорно танцевать. Нигде больше не разработаны столь изощренные навыки вальяжного времяпровождения, как раз Вену писатель справедливо назвал “городом наслаждений”. Единственный европейский конкурент, Париж – другой: тамошние наслаждения более богемны и менее буржуазны, чем венские. С этим сложным кодексом праздности в исторических кондитерских Demel и Sacher радостной толпой знакомятся любознательные японские и корейские туристы. С надеждой на блестящее будущее за столики кафе Griensteindl и Central и сегодня усаживаются молодые безденежные интеллектуалы; как раз здесь сто лет назад собирались творческие компании, от Густава Климта до Стефана Цвейга, здесь играл в шахматы на деньги эмигрант-революционер из России Лев Троцкий.

Многие серьезные люди считают: этот возведенный в абсолют культ уютного, физически и духовно необременительного существования сыграл с Австрией в прошлом злую шутку. Сибаритство, которому так приятно предаваться за столиком кафе или ресторана, на набережной Дунайского канала или речушки Вены, в парке или сквере, стало для этого города поздней австро-венгерской поры категорией почти политической. Самоуспокоенность лишила венских бюргеров чуткости и прозорливости, ощущение комфорта убаюкало австрийский правящий класс. “Из всех главных немецких городов Вена может занять первое место в отношении слабости и косности жизни, – сетовал на рубеже XIX и XX веков музыкальный критик Михаэль Граф. – Напряжение и энергия Вены ничтожны. Даже популяризовать великих полководцев и победителей венский дух не способен иначе, как придавая им черты ласкового кретинизма. Без налета добрячества и слабомыслия венцам никогда не вообразить своих героев”. Критик в чем-то прав, хотя писал он на сей раз не о музыке. Почтенный чудаковатый папаша, а не стальной вождь – вот классический образ лидера старой Австрии, хотя реальность вполне могла быть и другой. Победитель турок Евгений Савойский на бронзовом жеребце сидит расфранченным вельможей, не бесстрашным воином, каковым был на самом деле. Императоры на пьедесталах выглядят сплошь как философы и покровители искусств, копытами своих скакунов они не топчут врагов в образах исчадий ада. Тяжеловесной Марии Терезии поставили на памятник массивный трон; императрица и встать не потрудилась. В этой символике много спокойствия, мудрости и величия, но мало энергии, не хватает порыва.