— Сегодня я был… — Иван не договорил, указав большим пальцем вверх, как бы повторяя американское «О. К.». – Скоро у меня будет новое назначение.

— Ты уходишь из комитета? – уточнила Ютта. – Из Мобилизационного Бюро?

— Да. На днях Константин назначит меня генеральным инспектором дорожных войск.

— Разумно. Ведь ты их, по сути, придумал, — по–мужски откровенно и кратко отозвалась женщина.

— Не придумал. Скорее вспомнил, что это такое и для чего нужно, — машинально поправил Иван и решительно произнес. – Мне придется очень часто выезжать на фронт. А тебе необходимо уехать. Я устрою перевод на Дальний Восток.

— Уехать? – удивилась жена. – Но зачем? Москва хорошо защищена от налётов, сейчас не пятьдесят девятый год…

Иван молчал, довольно долго, сжимая кулаки, словно не в силах решиться на какое‑то очень важное действие. Ютта терпеливо ждала.

— Этим летом… — Терентьев вновь умолк. И все же собрался с силами и продолжил. – Этим летом боевые действия возобновятся. Пока фронт снова стабилизировался, после нашего прошлогоднего поражения. Но это только на время. Летом состоится битва, невероятно ожесточенная. Она определит, кто, в конце концов, победит, мы или… пришельцы Евгеники. Дальше война может затянуться ещё на годы, может быть десятилетия. Но её конец станет ясен не позднее августа. Мы это понимаем, они так же. Поэтому побоище будет страшным.

— Я знаю, — ровным голосом ответила Ютта. – Ты забыл, что я работала в аудите военно–медицинских поставок, вместе с Поволоцким и Юдиным? И сейчас иногда их консультирую. Уже два месяца на фронт идёт поток нового оборудования, мы заказываем в Америке радиологические медикаменты, инструкторов с опытом атомной медицины. А ещё… — она осеклась, губы Ютты дрогнули. — Ещё саботажников и спекулянтов медикаментами стали расстреливать после ускоренного суда, без всяких скидок на положение и должность. Мы все понимаем, что летом будет новая битва, и теперь уже с атомным оружием.

— Тем лучше, — строго произнес Иван. – Ты должна понимать. До сих пор твари не очень усердствовали с оружием массового поражения в Евразии, в отличии от Америки. Они надеются использовать захваченное, поэтому настоящие химические атаки и «пыльца грёз» достались лишь конфедератам. Но никто не знает, как все повернется… Вы должны уехать на восток, как можно дальше.

— Я не могу, — просто сказала Ютта.

— Женщина! – Иван посмотрел на неё уже с откровенной злостью и даже угрозой. – Не надо со мной спорить! Если ты не дорожишь своей жизнью… — Терентьев бросил взгляд в сторону детской. – Вы оба можете быть в опасности. Ведь ты же мать!

— Иван, — Ютта смотрела ему прямо в глаза, прямо и очень спокойно, в её взгляде появился твердый металлический отблеск непреклонной решимости и воли. – Ты тоже не понимаешь… Ты не самый известный человек в стране, но тебя знают многие. В армии, правительстве, в медицинской службе. Знают и меня, как твою жену и помощника–консультанта Мобилизационного Бюро. Если я все брошу и уеду с Яном, как ты думаешь, что они подумают? Что скажут?

Иван нахмурил брови и собрался сказать что‑то резкое, но женщина быстрым движением накрыла его крепко сжатый кулак узкой ладонью.

— Ты ведь сам рассказывал мне про вашего… Сталина… который не оставил Москву и принимал парад, — быстро, торопливо заговорила она. – Правда это или нет, но люди верили, что их лидеры с ними. А если бы командиры дрогнули и побежали? Ты знаешь, какое у нас сейчас опасное положение. И ты сам сегодня говорил про «термитов». Если сейчас, перед решающим сражением, жена одного из приближенных императора сбежит подальше – этого не удастся скрыть. И люди, пусть не все, но многие, подумают, что если даже такие персоны не верят в победу – дело совсем плохо. Я хочу уехать… Правда, очень хочу… — её голос упал почти до шепота. – Мне страшно и хочется оказаться подальше отсюда, там. Куда война не дотянется. Но я не могу.

Иван зажмурился, сжал челюсти, сдерживая надрывный стон. Каждое слово, сказанное Юттой, было правдой. И тем больнее они ранили его, как мужчину и мужа.

— Так надо, милый, так надо, — нежно проговорила женщина со слезами на глазах, срывающимся голосом, поглаживая его напряжённую и твердую, как камень руку. – Мы останемся и будем очень–очень осторожны. А когда вы, мужчины, победите, ты вернёшься к нам. И все будет как тогда, в Барнумбурге, только нас будет уже трое. Ты, я и наш Ян. И у нас будет ещё много–много детей, только ты вернись…

— Когда мне будет восемьдесят пять… — неожиданно проговорил Иван, криво улыбаясь подрагивающими губами.

— Что? — растерянно спросила женщина.

— Когда мне будет восемьдесят пять,

По дому буду твои тапочки искать,

Ворчать на то, что трудно мне сгибаться,

Носить какие‑то нелепые шарфы

Из тех, что для меня связала ты.

А утром, просыпаясь до рассвета,

Прислушаюсь к дыханью твоему,

Вдруг улыбнусь и тихо обниму.

Когда мне будет восемьдесят пять,

С тебя пылинки буду я сдувать,

Твои седые букли поправлять,

И, взявшись за руки по скверику гулять.

И нам не страшно будет умирать,

Когда нам будет восемьдесят пять…

— Иван… — рассмеялась Ютта сквозь слезы. – Ведь там наверняка есть и продолжение?.. С её стороны?

— Есть… — промолвил Иван и закончил стихотворение.

— Когда мне будет восемьдесят пять,

Когда начну я тапочки терять,

В бульоне размягчать кусочки хлеба,

Вязать излишне длинные шарфы,

Ходить, держась за стены и шкафы,

И долго–долго вглядываться в небо,

Когда всё женское, что мне сейчас дано,

Истратится, и станет всё равно —

Уснуть, проснуться или не проснуться,

Из виданного на своём веку

Я бережно твой образ извлеку,

И чуть заметно губы улыбнутся…

Евгения Иванова

Ночь вступала во все права, а в небольшой квартире, обнявшись, сидели два человека – основательно потрепанный жизнью мужчина, и молодая женщина. Они очень любили друг друга, и очень хотели состариться вместе, дожив до восьмидесяти пяти, а может быть и больше.

Обычно Томас предпочитал нормальные самолеты. Ракетная техника вызывала у него некоторое опасение, понятное и простительное для того, кто застал время аэропланов- $1этажерок». Было что‑то противоестественное в том, чтобы лететь верхом на ракетном двигателе. Противоестественное, потаенно–опасное и потому – притягательное.

Томас давно вышел из того возраста, когда, чтобы ощутить жизнь во всей полноте, опасностью нужно приправлять каждый прожитый день. Но его натуре все равно периодически требовался адреналин. Поэтому Фрикке занял свое кресло с приятным предвкушением интересных и щекочущих нервы переживаний. Место рядом пустовало и, хотя в узком вытянутом салоне без иллюминаторов были и другие свободные кресла–ложементы, Томаса грела мысль, что его демарш в зале ожидания скорее всего избавил от неприятного соседства.