Звенислава перебила сестру:

– А я не боюсь! Сможет Предслава понять наше желание. Сама она видела, как несправедливо все устроено в княжестве. Господь говорит: живите в мире, не убивайте. Да только года не проходит, чтобы наше войско в поход не выступало… Хотим мы постриг принять, игуменья. Помоги нам!

Предслава всплеснула руками. Вот сестры, вот надумали! Решимость на лицах, серьезны намерения. Да только что она скажет Борису и Святославу-Георгию?

А Звенислава все не унималась.

– Вчерась видела я Ангела, сестра. Так ясно видела, как тебя сейчас вижу, понимаешь? И сказал он мне: возьми все свое приданое, и золото, и утварь златую, и порты.[22]И снеси все это в Спасскую обитель. Помощь нужна игуменье Евфросинии в возведении нового славного храма.

Предслава похолодела от волнения. «Будь по-вашему, – подумала она. – Новый храм, и правда, пора строить. И вот привел Господь ко мне сестер. И какие-никакие средства появились на начало строительства. Воля Небесная и сестричек моих призывает».

Через месяц нарекли Гордиславу Евдокией. Евпраксией стала Звенислава.

Мысли о новом храме захватили Предславу целиком и полностью.

Учит ли она деток в воскресной школе. Переписывает ли книги. Скручивает ли тонкие, пахнущие медом свечи на радость Господу. А думы все одно вокруг храма крутятся. Думается о том, какое местечко дивное, на берегу Полоты, припасено. О том, что везут уже на телегах плинфу,[23]что печь строят для обжига. Только вот зодчего для строительства все не находилось. Об этом молилась Предслава, когда в ее маленькой келье появилась монахиня и молвила:

– Матушка, там какой-то человек пришел, Иоанном назвался, вас спрашивает.

Она заторопилась в покой, где ожидал незнакомец.

Растерянное, смущенное лицо, натруженные руки, быстро отмечала Предслава, оглядывая мужчину.

Внезапно он упал на колени, перекрестился и с жаром заговорил:

– Матушка Евфросиния, ты ли это призываешь меня на дело великое? Глас я слышал ночью. Сказал он: «Иоанн, восстань, и иди в Сельцо на дело Вседержителю Спасу». Зодчий я, матушка, церкви Параскевы Пятницы и Бориса и Глеба в Бельчицах возводил. Не поверил я гласу, решил, с ночи привиделось. И вот стало пред глазами вдруг темным-темно. Только здесь очнулся. Не гневайся на меня, матушка Евфросиния. Прости, Христом Богом молю, прости!

«Он напуган, – подумала Предслава и жестом показала, чтобы зодчий поднялся с коленей, сел на скамью. – Как же он напуган. Помоги, Господи, найти мне слова успокоения для раба твоего Иоанна».

– Хоть и не я тебя призываю, но слушай ты того гласа. Храм нам надобно возвести. Сподобил Господь своей милостью. Успокойся. Не бойся ничего. Не надо бояться волю Небесную выполнять.

– Да будет так. Высоко в небо храм вознесется, – уже спокойнее сказал Иоанн. – И келью я для игуменьи сделаю пригожую. В форме креста будет та келья…

Предславе казалось: не по дням растет храм, по часам. И тридцати недель не прошло – а вот уже стены высоченные в Полоте отражаются и половина купола.

«Закончим, закончим к ближайшему празднику, – радовалась игуменья, осматривая строящуюся церковь. – И просторно там будет, и красиво».

Только Иоанн почему-то все чаще хмурился. Наконец Предслава не вытерпела, потребовала сказать, в чем дело.

Зодчий замялся.

– Матушка, не знаю, как сказать…

– Что, что Иоанн?

Он лишь развел руками:

– Плинфа, матушка… Закончилась, совсем закончилась, а часть купола, ты же видишь, не сложена. И знаю я, что нет больше в обители денег, все на храм ушли.

Денег, и правда, не было.

До рассвета молилась игуменья. Просила, чтобы сподобил Господь полоцких князей помощь оказать. Очень хотелось закончить храм к празднику. Так хотелось, так сильно, что просто мочи не было думать о рушащихся планах.

Она задула свечу, собираясь ненадолго прилечь. Но до слуха вдруг донеслись стоны, бессвязные выкрики.

«Храм? Неужто беда?» – холодея, подумала Предслава и, забыв покрыть волосы, бросилась к новой церкви.

В предрассветных сумерках у печи для обжига угадывалась фигура зодчего. Иоанн, на коленях, отбивал поклоны, крестился. И кричал во все горло:

– Слава тебе, Господи!

Она подошла ближе и зажала рот рукой, не давая вырваться невольному крику.

В печи появлялась плинфа. Кирпичик за кирпичиком. Из воздуха, из полумрака. Бог знает, откуда. С легким стуком наполнялись находящиеся внутри и различимые меж неплотно прикрытыми дверцами подносы…

Лика Вронская вела машину по заливаемому проливным дождем проспекту Вернадского, и ей казалось: машина едет невероятно медленно. Ну вот просто никуда, вредина, не торопится. Игнорирует вжатую в пол педаль газа. Или это все фантазии? Связанные с тем, что предстоящая беседа с отцом Алексеем вызывает панический ужас?..

…Вчера вечером, толкнув обнаруженную в церкви дверь со вполне светской надписью «дежурный священник», Лика вздрогнула. За столом сидел тот самый батюшка, чей разговор со студентом-«ботаником» она невольно подслушала.

Красивое лицо священника вблизи выглядело еще эффектнее. Большие серые глаза с длинными ресницами походили на звезды, чистые, яркие.

Отец Алексей первым нарушил молчание.

– Здравствуйте!

«Улыбка у него тоже располагающая», – подумала Лика и, сделав над собой усилие, приступила к рассказу.

О своих книгах. О странной, внезапно появившейся склонности причинять боль.

До особо пугающей части – про бесов – Лика дойти не успела.

В комнату вошел юноша в длинных черных одеждах. В его руках было огромное, расшитое золотым орнаментом одеяние.

– Ох, балует меня диакон, помогает… Мне надо облачаться к службе, – виновато сказал отец Алексей. – Мы можем поговорить после ее завершения. Или приходите ко мне завтра. Знаете, прихожан после службы много остается, у всех вопросы. Как крестить, как поминать, как венчаться. А завтра я смогу вам уделить больше времени. Если хотите, можете приехать…

И он продиктовал Лике уже знакомый адрес педагогического колледжа.

Ночь прошла на удивление спокойно. Проснувшись задолго до того, как музыкальный центр огласил светлую спаленку латиноамериканской мелодией, от тычущегося в лицо холодного носа Снапа, Лика улыбнулась. Она и забыла, что можно спать так сладко, крепко и безмятежно – как в детстве. Но потом чувство необычайной душевной гармонии вдруг исчезло.