– Я уже немного о вас знаю, – говорит она.

– Правда?

– Вы – экономист, который пишет стихи и регулярно попадает в неприятности из-за того, что говорит политически некорректные вещи.

Она видит моё беспокойство и улыбается.

– Боюсь, что так и есть.

Её смелость и неформальность общения окатывают меня, как солнечный свет, который разгоняет неясные тени. Сказать, что она сногсшибательна, – это сильно её недооценить, это не комплимент. Она принадлежит миру невидимого, это волшебная нота из какого-то произведения Эрика Сати[6], которая нежно пробуждает осознание тайн бытия, красоты и истины. Да, я вначале вижу поверхность. Глубина – это не то, что первым появляется у меня в сознании.

– Вы выглядите, как на фотографии в брошюре, – говорю я, чтобы что-то сказать.

Доктор Пуччини словно трёт моё серое вещество наждачной бумагой реальности и напоминает мне, зачем я здесь.

– Доктор Пируз, я задам вам ряд вопросов по вашей биографии и диагнозам, а затем проведу предварительные тесты для проверки памяти и двигательных навыков – всё это рутинные процедуры, которые проводятся во время первого посещения. Вы не возражаете?

– Да, конечно, делайте всё, что нужно, – говорю я, словно новый заключённый.

Внезапно она становится очень официальной и очень серьёзной. Моя радость превращается в белую пену любопытства и возбуждения.

– Почему вы сегодня пришли на приём к доктору Рутковскому? – спрашивает она меня.

– Я думаю, что у меня, возможно, болезнь Альцгеймера.

– Ставить диагнозы – это моя работа. – Она хмурится, как воспитательница детского сада.

– Я стал более рассеянным, чем когда-либо.

Она просит меня привести несколько примеров. Я пересказываю несколько самых последних эпизодов.

– У вас были проблемы с памятью в детстве?

– Гораздо меньше, чем те, которые есть у меня взрослого, – говорю я, и старые воспоминания корчат мне рожи.

– Пожалуйста, поподробнее. Расскажите мне о своём детстве.

– Я мог хорошо читать, когда мне ещё не исполнилось четырёх лет. Вскоре я стал представлять себя мальчиком, потом Тарзаном. Я закреплял верёвки на деревьях и раскачивался на них, подзывая Читу. Один раз на меня набросились вороны, когда я слишком близко подобрался к их гнезду на вершине дуба.

– У вас было хорошее воображение.

Её ответ подбадривает меня, и я продолжаю рассказ.

– Я сажал муравьёв в бумажные коробки, привязывал к воздушным змеям – и они летели ввысь. После того, как змей опускался на землю, я обычно спрашивал у чёрных и рыжих муравьёв о том, что они испытали. Это было самым близким приближением к собственному полёту. Я только так мог уйти от чёрной дыры, скучного мира, в который меня засасывало. Тогда я обычно разговаривал со всеми. В то время в Иране взрослые мало разговаривали с детьми.

– Как и в большинстве стран, большую часть времени, – кивает она, накручивая прядь волос на указательный палец, затем вытягивает прядь вниз. Она немного нервничает, как и я?

Я продолжаю свою исповедь.

– Я также делал маленькие бумажные кораблики, сажал в них жуков и отправлял их в плавание по бассейну у нас во дворе. Затем я создавал большие волны и представлял, что мой кораблик – это Ноев ковчег. Моя мать за меня беспокоилась.

– Почему ваша мать беспокоилась?

– Потому что я слишком много читал и играл в странные игры, которые придумывал сам.

Она делает какие-то пометки, затем постукивает ручкой по носу.

– Вы сказали, что начали читать очень рано. Какая книга была у вас самой любимой в детстве?

– Мне нравилась «Старик и море» – и в особенности мальчик в ней.

– Хемингуэй? Вы в том возрасте читали по-английски?

– Не в четыре и не по-английски. Я прочитал её через несколько лет на фарси. Папаша Хэм принадлежит всему миру. А все эти биографические данные так необходимы?

– Это необходимо и это обязательно, как я вам уже сказала! Доктор Рутковский делал бы то же самое.

Мы оба испытываем неловкость и смотрим друг другу в глаза, чтобы убедиться, не оскорбили ли мы друг друга. Я продолжаю делиться своими счастливыми воспоминаниями:

– Я обычно представлял себя мальчиком из книги, рыбачащим вместе со старым кубинцем Сантьяго. Мальчик казался таким милым. Реальный мир не был для меня таким увлекательным.

– Почему нет?

– Я не уверен. Ни тогда, ни сейчас. – Затем я продолжаю рассказ: – Я начинаю во всё большей степени выглядеть как старик Сантьяго, но я всё ещё хочу быть мальчиком. Я написал стихотворение «Папаша в Персии» для международного фестиваля в честь празднования столетия со дня рождения Хемингуэя. Оно стало хитом, если я могу сказать это про своё стихотворение.

– Мне хотелось бы его прочитать.

Её слова удивляют меня, а затем приводят в возбуждение! Я предлагаю послать ей его по электронной почте, затем тут же сожалею об этой готовности. Я не хочу, чтобы она считала, будто я очень высокого мнения о себе и думаю только о себе, хотя именно так и есть сейчас. Я прикрываюсь шуткой:

– Я не сомневаюсь, что вы из него извлечёте самые разные психологические загадки.

Я надеюсь, что эта фраза немного разрядит обстановку обследования.

– О, не для этого. Я тоже поклонница Папаши Хэма.

Она прищуривается, смотрит на меня, как смотрят врачи, и начинает постукивать себя по носу ручкой, как будто её нос – это некий мозговой центр, мысли из которого можно вызвать постукиванием.

– А как вы учились в школе? Какие получали оценки?

– Так себе. Я уже знал большую часть того, что преподавали в начальной школе, когда пошёл в школу. Я пропустил третий класс благодаря влиянию и настойчивости отца. Но это не избавило меня от скуки. И таким образом я стал мешать. Мои глупые вопросы или вопросы, на которые нельзя было ответить, раздражали моих учителей, которые, в свою очередь, загоняли меня в ментальную ссылку, игнорируя меня или насмехаясь надо мной.

– А как вы относились к тому, что были изгоем? Чему вы научились благодаря этому чувству?

– Я много мечтал – создавал свой собственный мир. Я также обнаружил, что могу учиться сам. Это самое великое открытие, которое я сделал когда-либо. «Если вы умеете читать, то можете учиться сами», – я всё время говорю это своим студентам. А если я чего-то не понимаю, я это перечитываю снова и снова. Книги – очень терпеливые учителя; они никогда не говорят, чтобы их оставили в покое или чтобы ты заткнулся. Они повторяют столько раз, сколько ты хочешь. Книги никогда не спят, они всегда бодрствуют, как океаны! И ты никогда не чувствуешь себя изгоем с книгой.