Но в ответ на слова все более распалявшейся Ясуко сказал только:

– Тайфун.

– Да, тайфун. Может быть, Фусако хотела, чтобы мы заговорили с ней о разводе, а мы повели себя с ней подло.

– Быть не может. Неужели у них уже дошло до развода?

– А я не думаю ни о разводе, ни о чем, я только представляю себе, какое ты сделаешь лицо, если на тебя свалится дочь с двумя детьми…

– A y тебя всегда такое лицо.

– И к тому же у тебя есть еще Кикуко, которая тебе очень по душе. Ладно, оставим Кикуко. Честно говоря, я тоже хороша. Стоит Кикуко заговорить, на сердце сразу становится легко, а с Фусако одни неприятности. Тяжело это… До замужества она все-таки не была такой. Никогда не думала, что родители могут так относиться к своей дочери и внукам. Ужасно. Это ты во всем виноват.

– Значит, я еще хуже, чем Фусако.

– Вот и сейчас ты притворяешься. Когда я сказала, что это ты во всем виноват, ты, наверно, ехидно показал мне язык, только в темноте я не разглядела.

– До чего же ты болтлива. Говоришь невесть что.

– Жалко Фусако. Тебе тоже ее жалко?

– Можно хоть сейчас забрать ее от мужа. – Потом Синго неожиданно вспомнил: – Ты видела фуросики, с которым Фусако приезжала к нам?

– Фуросики?

– Да, фуросики. Мне тогда сразу показалось, что где-то я уже видел его, но никак не мог вспомнить где, – по-моему, это наш старый фуросики.

– Не тот большой, хлопчатобумажный? Когда Фусако выходила замуж, мы, наверно, завернули в него зеркало от туалетного столика. Помнишь, зеркало было громадное.

– А-а, возможно.

– Мне тоже стало неприятно, когда я увидела, что она увязала свои вещи в тот самый фуросики. Я еще подумала, лучше б вместо фуросики упаковала вещи хоть в чемодан, с которым ездила в свадебное путешествие.

– Чемодан тяжелый. Да с ней еще двое детей. За модой она не гонится.

– Но ведь с нами живет Кикуко, хоть бы ее постеснялась. К тому же это тот самый фуросики, в котором были мои вещи, когда я пришла в твой дом.

– Неужели?

– Ему еще больше лет. Это память о сестре. После ее смерти в этот фуросики увязали горшок с карликовым кленом и вернули нам.

– Вот оно что, – тихо сказал Синго. Любимым занятием отца Ясуко – он жил в деревне – было выращивание карликовых деревьев. Особенно он любил выращивать карликовые клены. Сестра Ясуко всегда помогала отцу ухаживать за деревцами.

Лежа в постели, окруженный грохотом бури, Синго представил себе этого человека стоящим между двух карликовых кленов.

Отец подарил дочери деревце, когда она вышла замуж. Может быть, дочь сама попросила его об этом. А когда она умерла, ее муж, зная, как дорог отцу покойной этот клен, и не имея прислуги, которая ухаживала бы за деревцем, вернул его. Может быть, даже сам отец привез его обратно домой.

Сейчас этот краснолистый клен, поглотивший все мысли Синго, стоял у алтаря в деревенском доме Ясуко.

Кажется, сестра Ясуко умерла осенью, вспоминал Синго. В Синано осень наступает рано.

И как только она умерла, деревце вернули обратно. Листья на нем покраснели, и оно очень подходило, чтобы поставить его у алтаря. Может быть, Синго думал об этом, просто тоскуя по воспоминаниям о сестре Ясуко? Он не мог ответить с уверенностью.

Синго забыл, когда годовщина смерти сестры Ясуко.

Но у Ясуко не стал спрашивать.

– Я никогда не помогала отцу ухаживать за деревцами. Такой уж, наверно, у меня характер. К тому же мне всегда казалось, что отец любит только сестру. Я действительно во всем уступала ей, и мне было очень обидно, что я не могу делать все так, как делает она.

Именно эти слова Ясуко всегда мешали Синго спросить у нее о дне смерти сестры.

Когда же речь заходила о привязанности Синго к Сюити, она всегда говорила:

– Я, пожалуй, была похожа на Фусако.

Синго удивился-даже фуросики и тот напоминает ему о сестре Ясуко, – и промолчал.

– Давай спать. Трудно стало засыпать нам, старикам, – сказала Ясуко. – Такая буря, а эта Кикуко смеется-заливается… А то без конца ставит свои пластинки. Жалко мне девочку.

– Ты сама себе противоречишь.

– В чем же противоречу?

– Только что сама говорила – давай спать, а стоило лечь пораньше – пристаешь с разговорами.

У Синго не выходил из головы карликовый клен.

Может быть, Синго думал об этом багровом клене потому, что и сейчас, через тридцать лет после женитьбы на Ясуко, любовь к ее сестре – все еще незажившая рана.

Синго, который лег в постель на час позже, чем Ясуко, проснулся от грохота.

– Что такое?

С веранды послышались шаги Кикуко, ощупью пробиравшейся в темноте.

– Вы проснулись? Кажется, с храма сорвало кровлю и листы железа занесло на нашу крышу, – сказала она.

С храма сорвало всю кровлю.

На крыше дома Синго и в саду валялись листы железа, и служители храма пришли рано утром, чтобы собрать их.

На следующий день Синго кружным путем, через Иокосука, добрался до Токио и появился в фирме.

– Ну как? Совсем, наверно, не спали?

Синго посмотрел на секретаршу, которая принесла ему чай:

– Да. Глаз не сомкнул.

Хидэко рассказала, что натворил тайфун, – она видела это из окна электрички, когда ехала на работу.

Выкурив две сигареты, Синго сказал:

– Сегодня на танцы пойти не смогу.

Хидэко подняла на него глаза и усмехнулась.

– На следующее утро после того, как мы с тобой танцевали, у меня болела поясница. Годы, – сказал Синго; по лицу Хидэко поползла озорная улыбка.

– Может, это потому, что вы слишком выгибались?

– Выгибался? Возможно. Ты хочешь сказать, нагибался?

– Когда Мы с вами танцевали, то, прикоснувшись ко мне, вы каждый раз выгибались, как будто вам неприятно, как будто старались быть от меня подальше.

– Вот ты о чем. Это я нечаянно. Нет, нет, нарочно я этого не делал.

– И все же…

– Возможно, я просто старался держаться прямее. В общем, я не обратил на это внимания.

– В самом деле?

– Тебе так показалось потому, что вы, молодые, танцуете вульгарно, прилипнув друг к другу.

– О, как это ужасно.

Синго еще тогда подумал, что Хидэко возбуждена и танцует не в такт, но все равно танцевать с ней ему было очень приятно. Может быть, именно этим и объяснялась его скованность?