В двадцать два года я решила положить конец семейной драме в стиле садомазо и сняла на Арбате комнату. Мое алчущее сердце искало свободы. Здесь я ее и обрела — на пронизанном семью ветрами, заплеванном тысячей туристов, горластом, цветастом, шальном, лубочном, живущем вне законов города и времени Арбате.

Арбат стал моим новым домом.

Арбат всегда был готов пригреть на своей безразмерной груди личностей вроде меня — без царя в голове, без рубля в кошельке, без привязанностей в сердце. Сама не знаю, почему так вышло и откуда взялась эта мысль, но, покинув родительскую квартиру с папиным кожаным чемоданом наперевес, я сразу же села в метро и отправилась на Арбат. Как будто заранее все спланировала.

Я и сама не понимала — карабкаюсь ли вверх или неумолимо качусь под откос? Но самое главное — я была свободна. А свобода, тем более в ее концентрированном арбатском варианте, — наркотик похлеще кокаина.

Как начинается мой стандартный день?

Встаю по будильнику, в десять ноль-ноль. Наскоро опрокинув чашечку растворимого кофе в еще не очнувшийся ото сна организм, выползаю на улицу. Раскладываю два стульчика — один себе, другой — для будущего клиента. И начинаю скучать в бездейственном ожидании оного.

Время проходит за разговорами с соседями-художниками. Самые заметные — дядя Ванечка, Сева и Готический Придурок.

Сева — самый красивый мужчина на свете. Он похож на греческого бога и еще немножко на Микки Рурка до пластических операций. С самого моего появления на Арбате я медленно и безнадежно сходила по нему с ума. Иногда мне, как девушке доверчивой и романтичной, казалось, что между нами назревает что-то возвышенное… Забегая вперед, могу сказать, что финалом этой платонической любви был его страстный секс с моей лучшей подругой. Но об этом позже.

Готический Придурок в свою очередь сходил с ума по мне. Выглядел он так, что Мэрилин Мэнсон разрыдался бы от умиления на его плече. Долговязый, бледный, с припудренным лицом, подкрашенными ресницами и выщипанными бровями. Кажется, усталые круги под его глазами тоже подрисованы. Ох уж эти готы, кладбищенски бледные и потусторонне серьезные — я не удивлюсь, если под мистической личиной Готического Придурка скрывается самый что ни на есть банальный Ванек или Петюня, с румянцем во всю щеку и свойской привычкой поковыривать в носу. Клиентов у него было мало — не вызывал доверия его внешний вид. Поэтому его пребывание на Арбате не имело коммерческой цели. Он малевал что-то для себя самого — естественно, на кладбищенскую тематику. Никто не хотел покупать его мрачные да еще и по-дилетантски выполненные творения. Иногда мне казалось, что он просиживает штаны исключительно с целью сверлить меня долгим, задумчивым взглядом и при этом на улыбки не отвечать. Три года назад меня от этого оторопь брала. А сейчас ничего, привыкла.

А дядя Ванечка…

Дядя Ванечка был из тех благообразных старцев, о ком до самого последнего момента думаешь, как о подобии Санта-Клауса, — до того момента, пока, угостив тебя однажды глинтвейном, он вдруг не попытается большим пальцем подцепить резинку на твоих трусах.

Седовласый, ухоженные волосы собраны в хвост и прихвачены ненавязчивой аптекарской резинкой, от уголков глаз разбегаются лучистые морщинки, кожа обветренная — издержки почти круглосуточного пребывания на продуваемом ветрами Арбате.

Если не брать во внимание неприятный инцидент, сопутствовавший нашему знакомству, когда дядя Ванечка ничтоже сумняшеся натравил на бедную девушку громилу, отношения наши были самыми что ни на есть нежными.

Он называл меня «принцесса нашей помойки», любил, подкравшись сзади, гаркнуть мне в ухо залихватское «Полундрррра, менты!» (не понимаю почему, но я каждый раз подпрыгивала на стуле, бледнела и подхватывала мольберт, словно была не богемствующей девчонкой, а, как минимум, наркобаронессой). Ему одному дозволялось широкопалой ладонью растрепать мои волосы, хотя вообще-то я терпеть не могу такого бесцеремонного вмешательства извне и любой другой человек получил бы за акт прическоразрушения увесистый подзатыльник. Но дядя Ванечка — это же дядя Ванечка! Почему-то в отношениях со мной он сразу взял интонацию старшего родственника, которому позволено все — от бестактного замечания до крутого матерка. Обремененное эдиповым комплексом создание вроде меня не могло этим не воспользоваться.

Собственные родители считали меня безумствующей неудачницей, отказывались выслушивать новости из моей, как им казалось, никчемной жизни. Вроде бы ссоры не было, но как-то само собой вышло, что общение наше было исключительно односторонним и выражалось в моих скупых телефонных поздравлениях по внутрисемейным праздничным поводам.

Вот я и завела себе альтернативного арбатского отца — дядю Ванечку.

До сих пор не знаю наверняка, сколько ему было лет, но подозреваю, что гораздо больше, чем казалось изначально. Уличная жизнь, даже в самых цивильных ее вариациях, старит.

В мой первый арбатский день дядя Ванечка, всучив мне пластиковый стаканчик с дымящимся растворимым кофе, решительно сказал:

— Девка ты, сразу видно, хорошая. Только учить тебя еще и учить. Поэтому будешь делать, что я говорю. Тогда тебя здесь хотя бы не съедят. — Это все было преподнесено таким тоном, что даже я, при всей моей мнительности, не обиделась.

Москва — город конкуренции. Без костей и зубов выжить можно лишь в том случае, если ты — малахольная мечтательница без претензий и амбиций. Всем остальным рано или поздно придется выйти на ринг.

Было время — я воевала за квартиру. За чертову съемную квартиру, блин! Потому что не очень дорогих квартир — раз два и обчелся, а претендующих на них цепких провинциалов и мечтающих о самостоятельности москвичей — тьма-тьмущая.

Было время, когда я воевала за трудовое место на Арбате. Да-да, стать московским уличным художником не так-то просто. Однажды летним солнечным утром наивная девушка Аглая, вооружившись мольбертом и грифелем, пришла на самую романтичную улицу Москвы и, не обращая внимания на изумленные взгляды других художников, соорудила себе на пыльной мостовой импровизированную мастерскую. Что тут началось!

Милейший дядя Ванечка… Это сейчас он в шутку зовет меня «ваше величество», а тогда, решительно ткнув пальцем в мою ключицу, проорал: «Убирайся, б…!» А когда понял, что уходить я не собираюсь, натравил на меня какого-то бритоголового субъекта, мрачно взирающего на мир из-под насупленных бровей, гордого носителя брутальной кожаной куртки и тяжелых бот на тракторной подошве.

Сначала этими самыми ботами он молча растоптал мой мольберт (кстати, в трех метрах от этой идиллической сцены вяло курили два милиционера, которые даже и не подумали двинуться в нашу сторону), а уже потом объяснил, что лучше мне убраться подобру-поздорову, так как физиономиям вроде моей нечего делать на хлебной и с виду гостеприимной улице Арбат.

Не знаю, чем бы кончилось дело и хватило ли бы у меня наглости вступить в примирительные дебаты, если бы за меня неожиданно не вступилась Len'a (crazy), которая как раз в то время была известна как активная арбатская тусовщица.