под дверь карманные деньги. Я упустил, что именно эти упущения обрамляют мою историю. Кумамото был прав: можно написать сколько угодно стихотворений смерти, об одной и той же смерти, но каждое будет о чем-то своем, в зависимости от того, что в них упущено.

41

Суббота и воскресенье протекали вяло. Наше прощание было безмятежным.

— Ну что же. Удачи. Увидимся.

Между нами не проскочило неловкости, и я с нетерпением ждал утра понедельника. Вернется ли он? Этот вопрос беспокоил меня. Он звучал как стук колес по рельсам. Как: сейчас! сейчас! сейчас! И монотонное объявление: «Задержка в движении поездов. Благодарим за понимание». Кто-то шепчет в свой мобильный: «Еще один на путях».

Впервые за долгое время мне захотелось отвлечься. Родители уехали, я видел задние огни их машины, когда они выезжали со двора. Едва они скрылись из виду, я прокрался в гостиную. Даже сейчас я шел на цыпочках. Я включил телевизор. Кулинарная программа. Переключил. Бейсбольный матч. Я остановился на нем и, ступая уже увереннее, пошел из гостиной в спальню. После спальни в ванную, после ванной в гостевую комнату. Заброшенную кровать окружали картонные коробки. Потрепанные книги. Плюшевый медведь — старая детская игрушка. Хорошо знакомый запах вещей, которыми некогда дорожили. Гостевая комната превратилась в кладовку. Последний раз тут ночевала мамина подруга — тетя Сатико. К нам все реже заходили, да и то на пару слов, не дальше прихожей. Весь дом, казалось, только и ждет, что кто-нибудь придет и наполнит его жизнью. Дом печалился. Чтобы его ободрить, я еще раз прошел из гостевой комнаты в ванную, из ванной в спальню, из спальни в гостиную и везде, где мне хотелось, оставлял след, как бы говоря, что немного жизни здесь все же есть. Я передвигал предметы. Всего лишь на полсантиметра. Делал вмятины на покрывалах и подушках. Поменял местами полотенца. И перевел часы на минуту назад. Фотографии из далекого прошлого улыбались мне со стен коридора. У одной из них я задержался. На фотографии были мы втроем на прифотошопленном позже фоне. Мост Золотые Ворота. Над ним вздымалась гигантская луна. Мы никогда не были в Сан-Франциско. Я повернул фотографию лицом к стене.

42

— Ну что? Вы съездили к морю?

— Нет. — Неудачная попытка изобразить смех. — Кёко сказала, мол, я выгляжу измотанным и мне следует разок просто посидеть в тишине и покое. Дескать, иначе я уработаюсь вусмерть. Типичная Кёко, она слишком хорошо меня знает. Знает, что не могу сидеть без дела. По крайней мере, раньше не мог. Но с тех пор прошло уже достаточно времени.

— Два месяца?

— Да. Приблизительно. С момента, как меня уволили, время стало приблизительным. При этом я вообще не знаю, на что его тратить. Мне кажется, я всегда только и делал, что работал, и, в отличие от многих, делал это с удовольствием.

— Но почему же тогда вы здесь?

— В последнее время я не поспевал за другими. — Он говорил не глядя на меня, слегка отвернувшись. — Я начал выделяться в компании. Десять молодых голов. И я — с сединой. Двадцать рук. И мои — не такие проворные. Я выделялся тем, что терял хватку. Даже в посиделках после работы я сдал. В то время как остальные напивались до упаду, я выпивал лишь половину и уже был готов. Так себе удовольствие, когда после лежишь и не знаешь, как дожить до утра. Ты начинаешь задаваться разными вопросами. Ты смотришь в зеркало, но быстро отводишь взгляд. Ты избегаешь слова «старый». Однако оно проскальзывает в самый неподходящий момент. А ты и сам — неподходящий, как-то не вписываешься больше.

43

Однажды я споткнулся. Неудачное стечение обстоятельств. Я нес коллеге стопку документов. Все как в замедленной съемке. На пути лежал кабель. Я видел его. Одной ногой уже переступил. Но задел второй. Бумаги разлетелись. Черные числа вокруг меня. Одно красное: пятьдесят восемь. Оно смеялось надо мной. Моими свидетелями были десять галстуков. Двадцать глаз смотрели на меня. Кто-то сказал вполголоса: «Его уволят, точно вам говорю».

За этой неудачей, единственной крупной неудачей за тридцать пять лет работы, последовала череда ошибок и сомнений. Я споткнулся в буквальном смысле слова, и из рук у меня выскользнуло нечто большее, чем стопка документов. Я наблюдал за собой. Со мной было что-то не так. Я ощупал свои руки и ноги. Прошелся туда и сюда по коридору. Пробовал разный шаг. Купил обувь на нескользящей подошве. Все это, чтобы наконец понять: я потерял не способность ходить по прямой, а некую естественную гибкость, живость. Я больше не поспевал за самим собой. Я ковылял далеко позади.

44

Да еще эта усталость.

Она нагрянула, как первый снег зимой. Вот только что пестрили цвета, и вдруг все вокруг побелело. Буквально недавно был дом, дерево, собака, и вдруг это все превратилось в бесформенную кучу, а что под ней — неизвестно. Меня свинцовой тяжестью накрыла усталость. Садясь в вагоне метро, я думал о том, как бы мне теперь встать. Я перестал садиться. Держась за петлю, я старался стоять прямо. Это была борьба с гравитацией. Мои веки тяжелели. Когда они опускались, тьма все больше и больше овладевала мной.

Эта коварная усталость.

Вскоре она захватила не только мое тело, но и разум. Я слышал, что мне говорили, и ничего не понимал. С гирей на шее я балансировал на узкой доске, и одной опечатки или пятнышка на рубашке было бы достаточно, чтобы полететь в пропасть. Но я не упал. А заснул. Впервые за тридцать пять лет, подчеркну — за тридцать пять лет, я заснул за рабочим столом днем в понедельник. Это была не секундная дрема. Нет. Не вброд по мелководью. Скорее глубокое погружение в бездонное море. Я был остовом затонувшего судна, разъеденным водорослями, сквозь меня плавали мерцающие косяки рыб.

45

Когда меня растолкали, я понял: теперь меня уволят. Во рту еще оставался выдохшийся привкус сна, который я уже не помнил, и было даже жаль, что меня разбудили.

Чуть позже меня уволили.

Дескать, я недостаточно эффективен.

Я собрал свои вещи и выбросил их в ближайший мусорный бак. Тяжелая ноша упала с моих плеч. Да, стыдно признаваться, но в тот момент я почувствовал лишь облегчение. Я был не нужен. Мне больше не надо