До меня не сразу дошло, хоть я и видел, что там, за окном, на серебристой от инея ветке березы сидели два распушившихся снегиря. Их слабые нежные голоса хорошо были слышны.

Маша тихо рассмеялась. Она подняла голову. Облако внезапного беспричинного счастья окутало нас. Я смеялся вместе с ней. И так свободно было на душе, так радостно.

И снова наклонился я, с томительно замирающим сердцем касался ее волос и застывал, боясь шелохнуться, словно неосторожным движением мог спугнуть птиц. А они все сидели. Алыми сгустками зари…

Маша поправлялась. Я уже знал день, когда она придет в школу. Накануне я долго бродил по лесу, что-то распевал во все горло, будто оглохший весенний глухарь.

Спал я плохо, видел во сне березу, снегирей, лицо Маши. Странно, каждый раз по нему текли слезы. Позабыв всякий стыд, не находя слов, не зная, как утешить, я касался губами ее приспущенных век, и невыразимая горечь и соль сладко тяготили сердце. Я просыпался. «Да ведь это сон… сон…» — твердил разочарованно. Но вчерашнее счастье накатывало теплой волной, смывая минутное разочарование…

Встал ни свет ни заря, прихватив сумку, неслышно выскользнул из общежития.

Небо над головой было сплошь серым, будто напитавшийся водой мартовский снег. Истончавший, сходивший на нет яркий месяц в дымчатой опушке был еще высоко, но оба рога его уже устало клонились к земле.

От крепкого утренника пар изо рта стоял у губ плотным клубком. На глаза навертывались слезы. Волоски ресниц тяжелели, покрываясь льдистым чехольчиком, слипались. Но по всему было видно, что день разгуляется, будет солнечным, тихим, с чистым голубым небом.

Я уже ушел далеко за околицу по дороге в Корбеничи. Все выбирал кусты погуще да поближе к обочине. «Притаюсь, — замышлял, — и как она чуть пройдет мимо, напугаю серым волком. Вот смеху-то будет!..» Но тут же, запоздало вспомнив, одергивал себя с укоризной: «Она после болезни, а я — пугать… Нет, лучше я ее тихо окликну. Тоже — врасплох. И тоже весело…»

Наконец я выбрал ивняк, тянувшийся густым, путаным забором вдоль дороги на повороте. Над ивняком возвышалась матерая сосна, и кусты будто просились погреться под полами ее просторной избы.

Из-за сосны было хорошо и далеко видно.

Стал ждать. Сначала все смотрел на дорогу, но вскоре почувствовал: зябнут ноги. Утоптал снег, получился пятачок, на котором можно было погреться.

Неожиданно надо мной тенькнула синица. Я даже вздрогнул. Поднял голову. Погрозил кулаком: «Ты чего?! Сорока, что ли?..» Птичка испуганно вспорхнула. Мягкий комок снега упал мне на лицо. Тонкая, вмиг почерневшая ветка еще раскачивалась. Я вспомнил березу под Машиным окном; щеке моей стало жарко…

Машу я увидел совсем неожиданно, прямо перед собой. Но кто это?.. Рядом с ней Комлев.

Они о чем-то громко говорят, но слова не долетают до меня. Я только вижу. И только Комлева.

Разом померкло утро с порозовевшим снегом на деревьях…

Они уже были далеко, когда я бросился кружным путем в обгон. Я бежал к школе. «Там-то я ее встречу одну. Должен же когда-нибудь Комлев отойти, — думал я. — Только бы успеть…»

К школе я вышел тяжело дыша, весь в снегу, мокрый. От головы валил пар, шапка осталась где-то в кустах.

— Смотрите-ка, смотрите! Шатун из-под коряги вылез!

— Да никак это Машин жених!

— Машка его на Витьку Комлева променяла!

— Эй, жених в отставке, где тебя носило?! — громко, тыча в меня пальцем, вместе с другими смеялся Колька Теплов, розовощекий крепыш.

Я уже не соображал. Все мои обиды, боль и стыд сошлись в эту минуту на Колькиной переносице.

— Молчи, дурак, а то!..

Колька шагнул навстречу, выпятил грудь. В глазах его стоял спокойный холодок.

Любитель подраться, Теплов был сильнее, шире в плечах. Но сейчас я бы сладил и с двумя такими.

Я рванул его за ворот так, что мы оба не устояли. Рухнули, как подкошенные. Сцепившись клубком, покатились, норовя достать друг друга кулаком в лицо.

Ребята обступили нас, загалдели с веселым равнодушием:

— Гляди-ка, гляди-ка! У Кольки сопатка потекла!

— Так его, жених!

— У жениха-то тоже!.. Ха-ха… Губа грушей надулась!

— Нацеловался!

Неожиданно круг обступивших качнулся и распался.

— Дурачье! Бесстыжие! Чего ржете?!

Шура Громова, с перекошенным лицом, с тонкими руками, далеко высунувшимися из рукавов короткого пальтишка, набросилась на Кольку. Маленькими костлявыми кулачками молотила она его по спине, вскрикивая:

— Отстань от него! Отстань! Чего ты к нему пристал?!

Обескураженный, Колька поднялся на ноги, отплевываясь, сморкаясь в сторону, растерянно отворачиваясь от слабых Шуриных ударов.

— Чего ты! Чего ты?.. Не я первый начал, если хочешь знать.

— Вот дура! — кричали ребята. — Нашла кого защищать — Ежа!

— Да у них с Антоновой любовь! Тебе-то что за дело?..

— Чего-чего-о?!

Все обернулись.

На крыльце в накинутом на голову материнском платке стояла Маша. Она хмурила белесые брови и холодно-прищуренным взглядом смотрела на Громову.

— Больно мне нужен этот ваш Еж. Пусть себе берет, кому нужен…

Я шел, едва переставляя ватно-подгибающиеся ноги.

Саднило разбитое лицо. Тупо гудело в голове.

Все, что минуту назад полыхало во мне, сгорело дотла и будто ветром выдуло. И такая боль была во всем теле, такая усталость, что хотелось свалиться посреди дороги, закрыть глаза и уж больше не просыпаться.

— Вась, а Вась… Куда же ты?.. — Шура едва-едва трогала меня за плечо, всхлипывая: — Васенька…

Я остановился. С трудом разжал губы.

— Уйди. Уйди-и, слышишь…

Она испуганно отшатнулась и так осталась стоять.

Дорога пошла под уклон. Солнечные блики от санных следов слепили. Закрыв глаза, чувствуя, как кружится голова, я остановился, чтобы перевести дух.

Я увидел озеро с длинной черной прорубью. У проруби кто-то поил лошадь.

— Лешка, здорово! Никак мимо. Чего не отвечаешь?

— A-а, здравствуйте, дядя Максим.

— Эк тебя разукрасили! Подрался, что ли?

Я кивнул головой.

— Небось из-за той девчонки. Угадал?

На глаза навернулись слезы. Я закрылся рукой, заревел в голос, будто запруду прорвало.

— Угадал, значит… — глухо сказал Максим, пригибая меня к темной воде. — Давай-ка сюда рыло ушкуйное.

Он водил мокрой, стылой пятерней по моему лицу, приговаривая:

— За девку, парень, драться незазорно. А то какая ж тут любовь. Так… шуры-муры одни…

— Да не нужен я ей, дядя Максим! Не нужен… — гундосил я, сморкаясь в заскорузлые пальцы.

— Кто ж тебе это сказал?

— Сама. При всех.

— Ну дурак! — Максим дернул меня за волосы. — Да какая же девка тебе при всех признаваться станет?! Это жизнь, а не сказка про Луку и Феню. Эх, молодо-зелено! На, утрись…