— Тебе лучше? — спросил он.

— Лучше, — ответила она.

— …все поддается рациональному объяснению, рано или поздно, — закончил Лонгфелло.

Фонтане с ним согласился:

— Иначе я не служил бы в полиции. Однако вы должны признать, что бывают и нераскрытые дела. В нашем архиве таких целая полка.

— Ах, как любопытно! Мне бы очень хотелось когда-нибудь с ними ознакомиться. Возможно, это дало бы толчок к созданию новой книги.

Комиссар направился к выходу и уже почти в дверях нерешительно проговорил:

— Знаете, я не такой детектив, как в ваших книгах, если такие вообще существуют…

— Что вы хотите этим сказать?

— Что в реальности все совсем иначе. У вас преступление — нечто мелкое, ничтожное, сведенное к обыкновенному действию… лишенное натурального ужаса. Главная ваша задача — выявить мотивы и разоблачить того, кто совершил преступление, как будто это все поставит на место. Последовательность иррациональных событий и очень рациональная развязка. И вы в это верите? Вы еще в этом не разочаровались?

— Разочаровался? Но ведь речь идет исключительно об истине!

— Ба! А что есть истина? — Фонтане с детской беспомощностью потер лоб. — Меня больше интересует механизм — как все происходит. Важно понять механизм.

— Каким образом? — театрально воскликнул Лонгфелло.

— А что, если не прояснять, а затемнять? Не упрощать, а усложнять? Как вам такой метод?

— Что, черт вас возьми, вы хотите этим сказать?

— Что, например, рациональные события поддаются только иррациональному объяснению…

— Вы меня пугаете, комиссар, — внезапно подала голос фрейлейн Шацки. — Вы имеете в виду дух Ульрики?

— Ах нет, вы ничего не поняли. Пожалуйста, попрощайтесь за меня с мадам дю Лак. Впрочем, завтра все равно, наверное, увидимся.

Фонтане шагнул к выходу. Лонгфелло жестом остановил его.

— Я пойду за ней, — сказал он и направился к лестнице.

— Что со мной теперь будет? — жалобно, как маленькая, спросила фрейлейн Шацки.

Фонтане, погруженный в свои мысли, не успел ответить. Сверху донесся шум и голос Лонгфелло, в ужасе выкрикивающего проклятия.

Фрейлейн Шацки бросилась комиссару на шею и истерически зарыдала:

— Она мертва, она мертва, да? Ее тоже убили! Нас всех убьют!

Комиссар успокаивающе гладил ее по голове.

— Вам ничего не угрожает. Вам действительно ничего не угрожает. Уверяю вас. Вы ведь не пишете книги, правда?

Потом Фонтане спокойно подошел к телефону и набрал номер полиции. Он все время чувствовал на себе чей-то странный, сосредоточенный, тяжелый взгляд.

С. отложила книгу, хотя до конца оставалась всего одна страница. Потянулась и пошла на кухню растворить в воде таблетку от изжоги. Дальше читать ей уже не хотелось. Потом она села рядом с мужем и вместе с ним смотрела до полуночи какой-то американский боевик со стрельбой и погонями.

Утром, выпуская кота на балкон, она увидела подъезжающую к дому полицейскую машину. Увидела, как оттуда вышли трое мужчин и направились прямиком к их подъезду. На одном был длинный плащ и смешная старомодная шляпа. Ей показалось, что она откуда-то его знает.

Перевод Е. Барзовой и Г. Мурадян

Вот какой представлялась мне первая сцена: я иду с чемоданом по усыпанной гравием подъездной дорожке, звоню в дверь, мне открывает горничная во всем черном. С чего-то подобного начинаются фильмы, а бывает, что и рассказы, нечто такое я себе и воображала, сидя в самолете. Собственно, мир я знаю только по книгам и кино — можно ли в моем случае сказать, что я его знаю?

По каким-то причинам в жизни все получается совсем не так, как я заранее себе нафантазирую. Думаю, потому, что у действительности слишком много переменных, гораздо больше, чем способно вместить мое воображение. И ничье другое не в состоянии, если только тебе не будет ниспослано свыше вдохновение или видение. Впрочем, возможно и другое объяснение: просто Бог забавляется с нами. С одной стороны, Он наделяет нас фантазией и вдохновением, а с другой — не позволяет предвидеть самые обыденные события. Подсовывает тупой нож, бумажный молоток, стеклянный гвоздь. Не исключено также, что фантазия каким-то образом исчерпывает реальность — то, что ты себе вообразил, уже не может произойти на самом деле. И наоборот — случаются только невообразимые вещи. Не значит ли это, что фантазия и реальность черпают из одного и того же источника, своего рода зала ожидания действительности? Сообщающиеся сосуды.

А может, это только мое воображение хромает? И существуют люди, которые умеют предвидеть все сразу и целиком или, на худой конец, предчувствовать в каких-то общих чертах? Ясновидящие. Сухая авторитарная мудрость пасьянса.

Итак, пожилая леди, назовем ее миссис Скотсмен, разослала через своих друзей в Лондоне уведомление о том, что примет у себя писателя. Что взамен за молчаливую писательскую компанию (пишущие люди ведь молчальники) готова обеспечить условия для творческой работы. И лучше, чтоб это была женщина и полька.

Так я оказалась в Шотландии. И все было совсем не так, как я себе вообразила.

В жизни не видела столь переменчивой погоды. Метеопрогнозы, передаваемые по Би-би-си 3, негромко шелестели в крошечном транзисторе, стоящем на каминной полке, — несмело и без особой уверенности в надежности своих предсказаний. Перед каждым выходом из дома моя ладонь привычно нашаривала уже сроднившуюся с ней ручку зонта. Почти ни разу за весь этот месяц мне не довелось увидеть голубое, безоблачное небо; притаившиеся за верхушками деревьев тучи в мгновение ока затягивали все пространство небосвода. И через минуту начинал накрапывать хоть и мимолетный, будто бы напоказ, но весьма ощутимый дождик.

— Наш садовник сломал ногу — приходится обогреваться электрическими рефлекторами. — Это была одна из первых фраз, какую она произнесла. Тогда я не совсем поняла таинственную взаимосвязь, однако не стала забивать себе голову, ведь рефлектор нагревал мою комнату в считанные минуты. Я попала в страну, где дома отапливаются и в июне.

Здесь все шло по раз и навсегда заведенному порядку. И не было лазейки для каких бы то ни было импровизаций. Каждая вещь стояла на своем месте, словно за те годы, когда у меня в стране все что только можно не раз переворачивалось с ног на голову, здешние вещи терпеливо искали свои места, а найдя, навсегда уже свивали гнезда. Сколько же времени понадобилось китайской нефритовой фигурке дракона, чтобы оказаться там, где ей положено быть? Сто, двести лет? Безделушки на пианино, будто пустившие корни в черную лакированную поверхность инструмента. Картины, прижившиеся на стенах настолько, что их уже почти не замечали. Накрепко сросшийся с паркетом ковер, мягкость которого под ногами чудилась какой-то беспримесной субстанцией; бронзовые викторианские лампы, прячущиеся в тени собственного света…