Раз за разом на бегах по всей стране они приходили первым и вторым, и обычно, хотя и не всегда, Альфи пересекал финишную черту лишь на миг раньше. Череда побед продлилась почти год. Крейг сам не верил своему счастью – такого с ним ещё не бывало: он грёб призовые деньги лопатой, а на полке в доме не хватало места для наград. Да и выигрывал на ставках он немало. Но всё это время на псарне постоянно появлялись новые собаки, а прежних увозили. Не проходило и месяца-другого, чтобы Бекки не видела, как по дороге к ферме дребезжит серый обшарпанный «лендровер». Каждый раз она плакала. Ей оставалось только надеяться, а теперь ещё и молиться, чтобы Альфи с Ясноглазым побеждали вечно и их никогда не увезли.

К этому времени псы стали неразлучны. Если из будки выводили кого-то одного из них, другой устраивал настоящий скандал, а от дикого воя, скулежа и лая теряли голову и все остальные псы. Ростом Ясноглазый уже догнал Альфи, но заматереть ещё не успел. Они были закадычными друзьями, родственными душами – и друг для друга, и для Бекки. Теперь она не уезжала на Рыжем без них. А если Крейг с мамой уходили куда-нибудь на вечер и оставляли её одну, она приводила своих друзей с псарни домой. Она любила, когда они бегали по дому и запрыгивали на диван рядом с ней. Это было грубейшее нарушение правил Крейга, который запрещал приводить собак в дом, но когда Крейга не было, его правила для Бекки ничего не значили.

Она любила такие вечера, когда они сидели втроём перед камином, где полыхал жаркий огонь, и музыка так и гремела. Частенько Бекки разговаривала со своими псами, поверяла им свои самые сокровенные мысли. Как-то раз, когда они с Альфи и Ясноглазым устроились на диване, Бекки вдруг почувствовала, как её захлёстывает давно подавленное горе, и волны печали были такие мощные, что вся эта история хлынула наружу сама собой – о том, что случилось тем ужасным воскресным утром без малого три года назад. Эту тайну она ещё никогда никому не доверяла, даже маме, и мучилась из-за неё дни и ночи напролёт.

– Это я виновата, с какой стороны ни взгляни! – сквозь слёзы рассказывала она псам. – Всё из-за меня! Это я сделала себе накануне вечером вторую чашку горячего шоколада и израсходовала всё молоко. И на завтрак его не осталось. Мама уехала к бабуле, к папиной маме, потому что бабуля плохо себя чувствовала. Она потом умерла – от эмфиземы. Ей было трудно дышать, и она от этого ужасно пугалась. Поэтому по выходным мама иногда ездила побыть с ней. И поэтому мы остались вдвоём с папой, и вот я валяюсь в кровати в своей комнате наверху и изо всех сил стараюсь не проснуться. Папа кричит мне снизу, что молоко кончилось, и просит встать и сбегать в магазин на углу, пока он готовит завтрак. Но я ещё совсем сонная, и вставать мне ужасно не хочется, и я притворяюсь, что сплю и не слышу его.

А потом я слышу, как открывается входная дверь и папа кричит мне снизу – шутя, с ехидцей:

– Ну, тогда я сам схожу, соня ты засоня! А обо мне не беспокойся! Бедный старенький папа с удовольствием выйдет под дождь и промокнет до нитки, потому что его любимая доченька опять вчера извела всё молоко на свой горячий шоколад. А ты валяйся на здоровье! Сейчас вернусь!

И он уходит, а я сворачиваюсь клубочком под одеялом, и мне немножко неловко, что я отправила папу в магазин, но не очень. Сама не замечаю, как засыпаю, и не знаю, сколько я проспала, но тут звонят в дверь. Я спускаюсь вниз, сердитая, потому что решила, что это папа нарочно забыл ключ, чтобы вытащить меня из постели, а там полицейские, двое, мужчина и женщина, и всё смотрят на меня так, будто не знают, что сказать. Потом полицейский спрашивает, дома ли мама, а я говорю, что папа скоро вернётся, ушёл за молоком в магазин. Я вижу, как они переглядываются, а потом полицейский снимает фуражку и спрашивает разрешения войти.

Только теперь я понимаю, что что-то случилось, очень уж многозначительно они переглянулись. Но они не говорят, что именно, чего они хотят, в чём дело. Спрашивают, где мама, мол, им надо поговорить с ней, и я даю им номер её мобильного. Полицейский выходит, я остаюсь с его напарницей, а она натужно улыбается мне и заводит какой-то разговор, но у неё ничего не клеится, ну никак. И вот мы сидим с ней вдвоём, целую вечность, пока полицейский дозванивается и вообще, а папа не идёт и не идёт, и мне непонятно почему, и тут я понимаю, что с ним, наверное, случилось ужасное несчастье, а может быть, с мамой. Я спрашиваю, что случилось, снова и снова, но женщина из полиции молчит как рыба.

Потом прибегает мама, и я вижу, что она плакала, и она уводит меня наверх, мы садимся рядышком на кровать, и она всё мне рассказывает. Грузовик – у него сломались тормоза на вершине горки, и он въехал на тротуар у магазина, как раз когда папа выходил оттуда с молоком. Но папа погиб не из-за грузовика. Он погиб из-за меня, потому что я извела всё молоко на горячий шоколад, а потом валялась в постели, когда папа попросил меня сбегать в магазин.

Пока Бекки говорила, собаки не сводили с неё глаз.

– Я об этом никому не рассказывала, только папе, конечно. Я много раз говорила с ним там, на Хай-Мур, и он меня простил. Говорит, я не виновата, но что ещё он может сказать, сами подумайте. Он ведь не хочет, чтобы я мучилась. Он говорит, что мне надо всё рассказать маме, она не рассердится, а потом жить своей жизнью. Но я не могу это забыть и маме рассказать тоже не могу, потому что знаю, что она меня возненавидит, как я возненавидела себя. И вообще я сомневаюсь, что мама часто вспоминает папу, ведь теперь у неё есть Крейг. Она про папу почти не говорит. Иногда я думаю, что она нарочно старается его забыть. Наверное, иначе ей не примириться с этим мерзким Крейгом. Ей не нравится, когда я даже упоминаю о папе: говорит, это огорчает Крейга.

А я говорю: а мне-то что?

«Нам надо двигаться дальше, – говорит мама, она всегда так говорит. – Что было, то было. Нам нужно оставить это позади. Что толку плакать над пролитым молоком?»

Прямо так и сказала один раз, честно! А я только об этом и думаю – о луже пролитого молока на тротуаре перед магазином. Я её не видела, но всё время думаю об этом, а хотелось бы забыть. Как я хочу рассказать маме всё-всё, вот как вам, но не могу, не могу! И, наверное, никогда не смогу.

Бекки плакала, пока не заснула, и когда мама с Крейгом вернулись, то нашли её спящей на диване, а Альфи и Ясноглазый устроились рядом, положив головы ей на колени.

Крейг не просто был в ярости, его едва удар не хватил.

– Желаешь спать с ними – пожалуйста! – орал он в лицо Бекки. – Сама знаешь, что делать – топай спать на псарню! А в доме не смей, ясно тебе?

Мама защищала Бекки как могла, но от этого стало только хуже.

– Опять ты за своё! – Теперь Крейг напустился на маму. – Вечно становишься на её сторону, всё ей разрешаешь! Вот, смотри, кого ты вырастила! Может, родной отец и разрешал ей дурить и творить что заблагорассудится. Но это мой дом, и правила здесь устанавливаю я! И ей они известны! Собак домой не пускать! Я же не раз и не два говорил, правда? А только мы за дверь – и она тащит их в дом. Причём я уверен, что это не в первый раз! Если она хочет жить здесь – пусть делает, как я велю, вот и всё! Слышишь, Бекки?