— Знаешь, как я узнал тебя?.. Лицо в вашем аптекарском окошечке получается как в овале. Как фото…

Но Зина была настроена поговорить о более реальном. Она стала рассказывать о своих дочках — всю себя на них потратила, такая судьба, обе болеют. Что ни год — попадают в больницу. Обе плохо вышли замуж. Обе трудно живут… Вот и вся жизнь пролетела.

— А я всю жизнь цифры пересчитывал, — усмехнулся Колышев.

Они сидели рядом на скамейке — почти чужие, далекие, потратившие жизнь каждый на что-то свое.

* * *

О лекарстве они вспомнили в самом конце разговора.

— Лекарство привезли, — сказала Зина. — Я слышала, что привезли. Но мало.

— Я так и думал.

— В продажу не поступило. У нашей заведующей, у Вероники Петровны, какие-то свои планы насчет распределения.

— Какие планы?

— Не знаю. Я человек маленький.

И тогда Анатолий Анатольевич заявил:

— Она не имеет права этого делать!

Тут же выяснилось, что Зина побаивается. Конечно, поговорить с заведующей можно, но боязно…

— Что? Боязно? — Колышев не понимал. — Почему?

— Боязно…

— Но почему? — И Анатолий Анатольевич с улыбкой объяснил Зине, что бояться начальства совершенно не следует, все мы люди, все мы одинаковы. И более того — если правильно и толково объяснить, начальник всегда уступит.

— Ой, не знаю, — сказала Зина.

— А я тебе говорю — уступит.

И, улыбаясь, Анатолий Анатольевич встал со скамейки:

— Мы, Зина, сейчас же пойдем к твоей заведующей. И поговорим с ней. Спокойно и убедительно — главное, чтобы было убедительно.

— Может быть, ты один пойдешь?

— Я могу и один. Но, по-моему, тебе полезно посмотреть, как это делается.

Они пошли вдвоем. И действительно, Колышев легко и просто доказал заведующей ее неправоту. И лекарство добыл. И, разумеется, не только для себя одного — редкое лекарство тут же поступило в продажу.

— Вот видишь. Ничего хитрого тут нет, — сказал Анатолий Анатольевич, прощаясь.

Зина (Зинаида Сергеевна) не сводила с него сияющих глаз:

— Ух как ты ее!

— Понравилось?

— Очень!

Они простились. Колышев перешел на ту сторону улицы, сел в машину и уехал домой. А еще через месяц Зинаиде Сергеевне пришлось уволиться «по собственному желанию».

* * *

Зинаида Сергеевна пообивала пороги, побегала, но в итоге, чтобы работать по специальности, пришлось устроиться в другом районе — в больницу сестрой. Правда, человек она была старательный, и руки что надо, и медтехникум за плечами — так что уже через год она стала старшей медицинской сестрой.

В общем, эта работа ей даже больше нравилась, чем прежняя. Все-таки люди, все-таки не просиживанье в аптеке.

Мужу она объяснила, что история получилась из-за одного старого знакомого, которому она взялась помочь.

Муж отчитал:

— Думать надо. Тебе уже полста лет, слава богу… В такие годы с работы на работу не бегают. Не девочка.

* * *

Но зато здесь жил Колышев — в том самом районе, где теперь работала Зинаида Сергеевна. Более того: ее больница и его дом — неподалеку.

Теперь Зинаида Сергеевна знает, что Колышев — это крупный начальник и ученый, — Анатолия Анатольевича, и его жену, и даже его сына здесь знают все. И потому Зинаида Сергеевна робеет. Она испытывает некую дрожь и некий трепет, даже когда видит его из окна; что там ни говори, а ведь большой и уважаемый человек. И утром Зинаида Сергеевна старается побыстрее и пораньше проскочить некий асфальтовый пятачок.

Но бывает, случай подводит, деться уже некуда.

— Здравствуйте, Анатолий Анатольевич. С добрым утром.

— Здравствуй, Зина.

Колышев пересекает пятачок и садится в машину.

А Зинаида Сергеевна спешит в больницу. Иногда она думает о Колышеве — ей представляется, что когда-нибудь (не дай бог, конечно!) он поступит в отделение, где она работает. Большие люди частенько прихварывают, ну там сердце пошаливает, или печень, или просто нервы.

И вот она будет дежурить — следить, как сестры дают ему порошки или берут из вены кровь. Сама Зинаида Сергеевна сейчас уже старшая сестра всего отделения, порошками она не занимается, но, скажем, ответственное переливание крови или что-то иное — это она умеет сделать на высшем уровне, не нервируя врача и не мучая больного. Свое дело она знает. Ей придется посидеть у его постели — Колышев небось обрадуется. Она сядет неподалеку, и они побеседуют. Поговорят о том и о сем.

Однажды палату посетил знаменитый профессор.

Он бегло просмотрел «дела» больных и еще более бегло прошел вдоль коек. Он входил в палату и почти тут же выходил. Он прямо-таки промчался. Однако он сделал одно замечание. Выйдя из этой палаты, он сказал лечащим врачам:

— Меня не так беспокоят их сломанные позвонки и суставы. Меня беспокоят их головы.

Он пояснил: он сказал, что больные этой палаты какие-то слишком подавленные. Вот именно, с подавленной психикой. И что одного этого предостаточно, чтобы остаться неполноценным и уже никогда не выкарабкаться. У ямы есть края.

Лечащие врачи согласно закивали головами: да, да, конечно… психика — это важно. На самом деле почти все они ему не поверили. Они решили, что «светило» слегка чудачествует. Главное, разумеется, было починить позвонки и суставы. А уж если очень понадобится, то пусть после починки делом займутся психологи и психиатры. Каждому свое.

* * *

О психике больных врачи, разумеется, не забывали. Они изо всех сил старались поддержать в них дух бодрости. И постоянно напоминали, что больные должны быть сильными и мужественными, они ведь мужчины. И это не беда, что их палата считается «тяжелейшей», это условность, не более того; досужая болтовня нянек.

Больных было трое. Им было наплевать, что их палата считается «тяжелейшей». Их мучили боли, и было жаль себя. Им было тягостно смотреть на летние облака в окне. Им казалось несправедливым то, что за окном лето в разгаре, а у них сломан позвоночник. Они часто плакали, жаловались и все такое.

Один больной поначалу все же отличался: боль он превозмогал. Фамилия его была Щербина. На утреннем обходе, несмотря на боль, он врачам улыбался. Профессия его до травмы была монтажник-высотник.

На обходе он говорил всегда одно и то же. Он говорил сдержанно. Он был как образцовый солдат рядом с сеном-соломой.

— Не болит. Не болит. А здесь болит, но не очень.